Поэты нашего города, или Историйка об одной семье в двух частях

Дед Мороз Яша

Эта история началась на закате 1 января 1988 года. В дверь нетерпеливо звонили. Мы отдыхали после бурной новогодней ночи и никого не ждали, но звонок не умолкал. И тогда я пошел открывать. Передо мной стоял Дед Мороз – во всей красе, при наряде, с румяными щеками и огромной, свисающей до пупа бородой.

– А вот я к деткам... С подарочками, – бормотал Дед Мороз, пытаясь проскользнуть мимо меня в квартиру.

Все Деды Морозы по вызову бесконечно уродливы и отвратительны, а этого я возненавидел как-то сразу и особенно искренне.

Дед Мороз оказался на удивление упрямым: как я его ни гнал, не ушел – стоял и смеялся в усы. Сыновей – которые, конечно же, выбежали – назвал по именам. Достал из безразмерного мешка машину-самосвал, в которую немедленно уселся двухлетний, и итальянское пособие по рисованию – в четырех томах! – для семилетнего, подхватил деток, закружил, залопотал на их языке, весь вечер обхаживал, как своих. А мы с ним до этого и виделись-то всего раз! Потому и не распознал я его за приклеенной бородой. Ох, и до чего же стыдно мне было: весь вечер потом я, пытаясь загладить первую в новом году неловкость, наполнял новогодние бокалы лучшей домашней настойкой. А гость, на время избавившись от шубы и бороды, принял примерно такой вид, как на этой фотографии.

Яков Бунимович в 1988 году.

Дед Мороз Яша – так в первый день нового 1988 года мы окрестили нежданного гостя. Под этим именем он и остался в истории нашей семьи.

В десять вечера мы со старшим сыном должны были сесть на легендарную “двойку” и отправиться в гости в Москву. Забыв за разговорами про поездку и досидев почти до “третьего паровозного гудка”, мы рванули на остановку. Я бежал с чемоданом, а Дед Мороз Яша – с моим старшим на плечах. Едва мы влетели в автобус, началось настоящее представление. Яша, застыв посреди  салона и вращая по сторонам головой, громко объявил: “Дорогие минчане, кто из вас в Новый год чувствует себя ребенком, поднимите руки!”

“Дорогие минчане” растерялись. Потом кто-то поднял руку. Следом еще один. И так все пассажиры, смеясь и поглядывая друг на друга, неожиданно обернулись мальчишками и девчонками и вступили в игру! А Дед Мороз Яша уже шарил в своем бездонном мешке и доставал и раздавал бесконечные новогодние мелочи. Чего там только не было! Конфеты, печенье, шоколадки, авторучки, наборы карандашей и фломастеров, увеличительные стеклышки, “дождик”, бусы, гирлянды, хлопушки, книжки… Дары отправлялись в руки глупо улыбавшимся пассажирам, а я нервно поглядывал на часы. Выходило, что мы непременно опоздаем – немного, совсем чуть-чуть, всего-то минут на шесть-семь… Но это никак не утешало.

На эти “совсем чуть-чуть” мы и опоздали. И только позже, уже сидя в поезде, я вдруг понял, что Дед Мороз Яша в тот вечер совершил истинное волшебство: кажется, в первый и в последний раз на моей памяти отправление поезда – той самой, легендарной “двойки” – отложили на четверть часа…

***

И это Радость и это Труд — Волшебники

Стихи Яша писал легко, на ходу, и записывал на чем придется – на клочках бумаги, на салфетках… Как Велимир Хлебников, только в наволочку не складывал. Свои читал редко, а чужие мог декламировать часами. Иногда мне казалось, что он знает на память весь десятитомник Пушкина. Исключая разве что письма.

Ко времени нашего знакомства, он окончил минский “радиотех” и работал инженером. Жил с родителями и всякий раз, получая зарплату, делил ее ровно пополам: первая половина шла на домашние расходы – в “семейную кассу”, вторая – детям. Своих у Яши не было, поэтому он находил чужих. В больницах… Вымаливал у больничного начальства разрешения сделать подарки, переходил из палаты в палату, устраивал забавные представления – со стихами и без…

А иногда Дед Мороз Яша брал с собой гитару.

В одну из таких вылазок Яшу избили. В ту больницу он пришел впервые. В прочих его знали – порой крутили пальцем у виска, но впускали. И здесь тоже впустили, но… зачем-то натравили санитаров. Уж те постарались! В результате, Яша сам попал в больницу. В другую, конечно. Но, поправившись, от походов к детям не отказался. И, как ни удивительно, на санитаров зла не держал – только качал головой и повторял: “Дикие люди, что с них взять!”

***

Работа инженером все больше тяготила его, и в конце концов он отправился в Москву поступать в ГИТИС – хотел на режиссуру, попал на театроведение.

***

“Вольница” для Деда Мороза Яши и впрямь стала ярким и нескончаемым праздником. Его радовал каждый день, прожитый рядом с театром, в театре, жизнью театра…. Но и огорчал тоже! Больше всего на свете ему хотелось ставить спектакли самому. Он был прирожденным режиссером и постоянно “ставил жизнь” - придумывал короткие сценки, обыгрывал ситуации... И не только в канун Нового года!

Единственной Яшиной постановкой, сохранившейся в преданиях и фотографиях, оказался шекспировский “Гамлет” в минском ЦНИИТУ. Лестничная клетка стала сценой, программисты – артистами, ковер – троном, а лифт – инструментом для путешествий в пространстве и во времени.

 

“Гамлет” в ЦНИИТУ.

Странными поворотами судьбы Яша напоминал героя бородатого советского анекдота – рабочего то ли из Урюпинска, то ли из Бердянска, встречи с которым искали все посещавшие СССР зарубежные знаменитости. Казалось, он знал всех, и его все знали!

На рубеже 1990-х Яша поехал в Прагу на концерт Pink Floyd и оказался сидящим на траве рядом с… Вацлавом Гавелом. Познакомились, разговорились, потом переписывались. Ничто не сохранилось – ни письма, ни фотографии... Да и вряд ли могло сохраниться. В те годы Яша мотался по огромной стране: писал статьи в журнал “Театр”, читал лекции, навещал друзей и вел совершенно безбытную жизнь. Возвращаясь из поездок, он рассказывал то о постановке в затерянном кавказском поселке чего-то там по Чехову, то о спектаклях Гротовского и о встречах со знаменитым режиссером… А летом 1991 года позвонил и буквально заставил меня купить билет на ближайший поезд и приехать в Москву, чтобы познакомиться с блистательным французским миниатюристом, работы которого ценили Шагал и Пикассо, Дэви Тушински. В те дни у него открылась юбилейная выставка в Пушкинском музее.

Я не знаю, как это получалось, но Яша сходился с людьми сразу и бесповоротно.  Вот так же, как тогда со мной…

Шарж, подаренный Яше друзьями по ГИТИСу.

***

Яша и сам был светом… Он нес его в себе и освещал путь другим. А еще он был невероятно красив: волнистые падающие на плечи волосы, огромные зеленые глаза… Мимо него нельзя было просто пройти: взгляд цеплялся за улыбку, спрятавшуюся в уголках рта, за спокойную уверенность, разлитую по всему его телу, за добрую задумчивость идущего навстречу человека.

Вот, что Дэви Тушински писал Яшиной маме о Яше. Когда того уже не было.

“Моя выставка в музее имени Пушкина была овеяна радостью, потому что Яша был нашим ангелом-хранителем в те времена. Каждый день он приносил нам вместе с душевным теплом своим хлеб. Наряду с земными благами он приносил духовную пишу – поэзию человеческих отношений. Его портрет в обрамлении стоит перед нашими взорами и каждым утром мы с ним вместе встаем и начинаем новый день жизни – поэтому он жив.

К Вашим родительским чести и гордости хотим сказать, что не каждому живущему дано занимать в нашем сознании и сердце такое большое место, какое занял Ваш Яша”.

Яков Бунимович (справа) с Деви и Адой Тушински (в центре) 
в гостях у Вероники Долиной (между ними) 

Дед Мороз Яша совсем немного не дожил до возраста Христа. Он умер во сне в 1994 году, той удивительной смертью, которая словно была придумана для того, чтобы не обременять других. Яша Бунимович был человеком деликатным и светлым. После него осталась книжка стихов, множество друзей и людей, которым он однажды подарил свой добрый взгляд на мир. А еще его мама, Инна Яковлевна, с которой без Яши вряд ли бы я познакомился.

* * *

Завершив эту главку, я прочел ее своему младшему сыну. Услышав про Деда Мороза, пытавшегося попасть в нашу квартиру, сын с улыбкой спросил:

– Это тот самый, который подарил мне мою любимую машину?

– Тот самый, – подтвердил я и вдруг подумал, что в Минске наверняка выросли десятки, а может и сотни мальчишек и девчонок, которые, не зная, как звали удивительного Деда Мороза, навещавшего их в больницах, помнят его подарки и ту невыразимую радость, которую он учил находить в нашей нередко такой безрадостной жизни.

* * *

Народный поэт из страны стариков…

Все люди приходят в мир одинаково, а умирают по-разному. По-разному подходят к последнему рубежу, по-разному готовятся к встрече с ним... Дело это невеселое, хоть и привычное – мало кому удавалось изобрести здесь что-то новое. Разве что Александру Сергеевичу Пушкину с его “Пиром во время чумы” да Инне Яковлевне Бронштейн с ее “Блаженствами”. Но поскольку Пушкин оказался в Минске исключительно в виде памятника, а Инна Яковлевна – сама себе памятник – прожила здесь всю жизнь, лучше я расскажу о ней. Тем более, что о Пушкине рассказывают все, кому не лень, а об Инне Яковлевне только я.

Инна Яковлевна, как и Пушкин, была поэтом. Не стреляйте в пианиста и не бросайте камни в рассказчика: я и в шутку не поставлю рядом учителя и ученицу! Просто ИЯ – так я ее про себя называл – скрупулезно следовала пушкинскому наказу: ее поэзия была трогательно глуповатой. Настолько, насколько глуповата старость. Со всеми ее болезнями, беспамятством и бессмысленностью… И вот из этих ни на что не годных материалов она лепила свои, как сама называла, “стишата”.

Все началось с выступления. Шел май 2011 года. Мы собирались в областной библиотеке – в “Пушкинке”, в те времена ставшей нам и редакцией, и типографией, и газетными киосками, чтобы провести “Вобход” –  журнал, звучавший со сцены. Одна из глав майского выпуска была посвящена Деду Морозу Яше. Еще одна – его маме. Яша и мама были похожи. За спиной Инны Яковлевны висел портрет сына, а сама она стояла на краю “сцены” – крошечного пятачка, единственного не занятого зрителями.

Первое выступление… Изустный журнал “Вобход”, май 2011.

ИЯ мялась и никак не могла решить, с чего начать. Наконец, развернула шпаргалку и прочла четверостишие.

“Руина” была очаровательна. Какая там старушка… Светская дама! Аккуратно уложенные седые локоны, чуть застенчивая улыбка на губах и очевидное выражение удовольствия на округлом лице – и от того, что пригласили, и от того, что собралось много людей.

И не понять было, как могли так органично соседствовать оглушительная искренность и милое кокетство. Но была и зажатость, и едва заметный страх в глазах. Словно ИЯ боялась сделать неосторожный шаг, который положит конец этой замечательной встрече с пришедшими ее послушать людьми.

Чтобы понять истоки этого страха, надо было заглянуть в биографию Инны Яковлевны.

Бюст Якова Бронштейна работы Азгура стоял на шкафу и, казалось, наблюдал за жизнью семьи.

В пять лет девочка Инна фактически осталась сиротой: отец, известный литературный критик, член-корреспондент Белорусской академии наук Яков Бронштейн, стал одной из многочисленных жертв “ночи расстрелянных поэтов”; мать на годы поместили в АЛЖИР – так не без издевки называли “Акмолинский лагерь жён изменников Родины”. Следом за родителями у пятилетней девочки отобрали двухлетнего брата… Пришли неласковые детдомовские годы. Потом болезни. Потом неудачный брак… На удары судьбы ИЯ реагировала стоически – улыбалась, шутила. Но судьба не унималась – в 1994 году умер Яша…

В шестьдесят два года она стала – не старушкой – старухой и “руиной”. Не литературной – настоящей, безо всяких кавычек! Сжалась, спряталась в себя от жизни, что маячила впереди, и начала торопить смерть. Смерть не шла. И тогда возникли стишата. Появились, когда стало окончательно ясно, что старость будет одинокой и безжалостной. Что защищаться придется самой. Стишата сгруппировались, заняли круговую оборону и назвали свой отряд “Блаженствами”. Мол, видите, как ей хорошо!

Через двадцать лет или около того, когда этот странный рифмованный народец размножился в тысячах копий и расползся по сети, журналисты придумали красивую легенду о том, что ИЯ впервые предалась юношескому пороку стихосложения лишь на девятом десятке. Легенда делала историю романтичнее, но была всего лишь легендой: стихи ИЯ сочиняла с детства. А вот стишата и впрямь пришли вместе со старостью.

* * *

Таким было самое первое “блаженство”. В старости, как бы это ни звучало, самое главное – самому дойти до туалета. Своими ногами! Это не о возрасте, не о здоровье – о человеческом достоинстве...

Стараниями ИЯ все старческие беды, все унизительные немощи превращались в короткие веселые четырех- или, как вот это первое, шестистишия. А сами дедушки и бабушки, позабыв о своих недугах, садились писать письма, требовать книжки стихов и признаваться в любви своему “народному поэту”. Именно так называли ИЯ в письмах! Она и была народным - и не только белорусским, всемирным! Потому что старость всемирна. Первая половина 2010-х были годами настоящей “блаженствомании”. Писем приходило до полусотни в день со всего света - от Америки до Австралии, от Эстонии до Эфиопии. Куда только не заносило наших стариков! А еще поклонники и поклонницы присылали собственные “блаженства”… Это была высшая степень признания. Кто-то из литературных критиков сказал, что ИЯ создала новый жанр. Мне же кажется, что еще и новую философию.

В интернете от тех времен остались множество любительских фильмов, музыкальных композиций и книжек, созданных фанатами Инны Яковлевны.

* * *

* * *

* * *

Последние две строки можно было бы поставить эпиграфом к рассказу о жизни ИЯ. Или взять девизом к собственной жизни. Так ведь мало взять, надо еще и соответствовать! Не у всех получается…

* * *

Здесь прячется та волшебная простота, та детская незатейливость и легкость, которые трогают даже тех, кто в обычное время книжку стихотворений в руки не возьмут. Ну разве что Пушкина…

Вот одно из такое зарубежных изданий…

И вот, представьте, среди утешительных стишат, обращенных к многочисленным читателям, вдруг попадаются стихи, обращенные к себе самой. И из них становится понятно, как и чем на самом деле жила ИЯ.

* * *

Какое блаженство, что есть у меня
Мой брат и друзья, в телефоне и рядом.
Такие любимые, с ласковым взглядом.
И слезы стираю и радуюсь я…

Как всякий настоящий поэт, ИЯ думала о смерти и пыталась хоть как-то организовать свою жизнь после нее. По своему, конечно – с усмешкой… Перед тем, как прочесть следующее стихотворение, она всякий раз объясняла, что живет в Зеленом луге, что дом ее стоит на холме, и что тот холм с годами превратился в горку – почти непреодолимую. Но ведь как-то надо пре-о-до-ле-вать!

ГОРКА

ИЯ дожила до 86 лет и умерла в 16 декабря 2018 года. Умирала тяжело. Последние месяцы были особенно трудными. Словно тот, выращенный в себе нечеловеческим усилием воли стальной стержень, надломился и вся тяжесть умирания навалилась на обычного – не стального – человека.

Инна Яковлевна, замечательная ИЯ, и была обычным человеком. Долгие семь лет она поддерживала многотысячное стариковское братство, да так, что в конце концов не осталось сил поддержать себя. Она закрылась от мира, срывалась на друзей и часто плакала… Словно все, что не могло ее сломать прежде, решило отыграться за свои поражения в конце жизни. И не было новых “стишат”, чтобы прийти на помощь. А те, что были, уже чувствовали себя не солдатами - сиротами.

Инну Яковлевну похоронили рядом с Яшей. Надгробную плиту установили обычную, без глупостей… А надо было, обязательно надо было с ними! Потому что именно глупости – прекрасная наивность, непоколебимая вера в добро – служили спасательным кругом Инне Яковлевне Бронштейн на протяжении всей жизни. Кто знает, не будь их, прошла бы она через все то, что приготовила ее судьба.

***

ИЯ и автор. 2012 год.

Случаются удивительные вещи. Впервые встретившись с ИЯ незадолго до ее выступления на “Вобходе”, я подумал, что когда-то очень давно уже ее видел. Встречался, разговаривал... Когда? Где? Как ни старался, вспомнить не мог. Знал, что она работала учительницей истории. Знал, что ее любили ученики. Знал, что из ЗАГСа, не дождавшись дежурных напутствий, сбежала на урок в школу. Но не знал, в какую! И лишь после того, как Инны Яковлевны не стало, прочитал в одном из интервью, что это была… моя школа. И мое детство. И вспомнил… Вспомнил! Перед глазами возникла молодая женщина, приходившая к нам на замену, – элегантная, умная, порой беззлобно подшучивавшая над учениками…

Было это за много лет до смерти Деда Мороза Яши. А может быть, еще до его рождения.

***