Страшная месть II, или Историйка о любви и беспамятстве

Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих.

Откровение Иоанна Богослова

Пролог

Двенадцать лет назад, в феврале 2011 года, я опубликовал первую минскую историйку на сайте группы компаний “Твоя столица”. Называлась она “Страшная месть, или Историйка об отце русской демократии” и рассказывала о том, как минский скульптор Сергей Вакар от лица минчан отомстил руководителю Северного общества декабристу Муравьеву за то, что тот непочтительно отозвался о нашем любимом городе и прекрасных минчанках. Как отомстил? Как мог… Вместо того, чтобы изваять мечтательного юношу, которому довелось служить в Минске, он вылепил стареющего мужчину, познавшего ужасы Читинского острога. В результате с мемориальной доски на стене дома №7 на площади Свободы вот уже почти полвека смотрит немолодой декабрист на постылый мир и на неприглянувшийся ему город.

В той первой историйке, как положено, присутствовали толика иронии и капля фантазии – куда ж без них… Но уже тогда было ясно, что с памятными досками, памятными знаками и памятью вообще в Минске творится что-то не то. Да что там “не то” – настоящая чертовщина творится! За следующую дюжину лет вековая память стала, как сейчас любят говорить, фейком. И прихватила с собой в царство вранья приметы минской жизни и городские здания, и самих горожан. Впрочем, давайте по порядку.

Часть первая.
Беспамятство

В 2011 году я работал над историйкой о штабе Белорусского военного округа и жил неподалеку в доме №3 по улице Киселева. Район послевоенный, ближайшее довоенное здание чуть не в километре, напротив пивзавода. Но вот же чудеса, как-то гуляя в окрестностях штаба, я вдруг заметил, что на стенах домов по улице Коммунистической – в квартале от Красной до Куйбышева – появились сияющие новизной жестяные таблички. Таблички сообщали, что здания представляют историко-культурную ценность и построены... в ХIХ веке.

Я протер глаза и позвонил в соответствующую службу Мингорисполкома.

– Какой век, говорите? – равнодушно спросил мужчина.

– 19-й, – повторил я.

– И что не так?

– Век не тот.

– Надо же… А вы, собственно, в каком доме живете?

– В №3 по Киселева.

– По Киселева, значит... У вас там, что, тоже 19-й? Нет? Ну так и живите в своем времени – с чужим мы уж как-нибудь без вас разберемся! – отрезал мужчина и повесил трубку.

Разбирались они, надо сказать, достаточно долго, но в конце концов разобрались, и таблички исчезли. Тем временем я успел собрать материал и дописать не только историйку о штабе, но и еще одну – о стоящей под ним на берегу Свислочи ротонде. Дописал и переключился на новую тему: о том, как в главной довоенной гостинице Минска рождалась главная песня войны. “Синий платочек”, помните?

“Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты говорила, что не забудешь
Ласковых радостных встреч…”

Пока копался в архивах, возникла идея “пробить” мемориальную доску на стене гостиницы. Гостиница в постперестроечные времена перешла во владение турецкой компании, стала 5-звездочным отелем и получила звонкое имя Crowne Plaza. Городское начальство идею поддержало, в министерстве культуры – тоже. Представитель собственника, прекрасная турчанка, восприняла мое предложение не только с энтузиазмом, но и с готовностью финансово поучаствовать в создании мемориальной доски.

– Великая песня! – шептала прекрасная турчанка, устремив взгляд в светлое будущее. – Она подарит великую популярность нашему прекрасному отелю...

С легким сердцем мы приступили к созданию макета: там по бетонному полю, открывшемуся на месте изъятой из стены гостиницы гранитной плиты, улетал в неведомую даль бесконечный состав. И последний его вагон превращался в развевающийся на ветру синий девичий платочек… Поезд на макете был чугунным и оттого безнадежным, а вырезанный из нежного синего камня платочек, наоборот, дарил надежду. Мемориальная доска была задумана звучащей: притронется рука прохожего к платочку, и под стук колес зазвучит знакомая мелодия.  сожмется сердце, а у кого-то постарше и слезы выступят...

“Помню, как в памятный вечер
Падал платочек твой с плеч,
Как провожала и обещала
Синий платочек сберечь...”

Отказ пришел откуда не ждали: в письме на гербовой бумаге комитет по архитектуре и строительству сообщал, что изымать гранитные плиты из стен исторических зданий не разрешается из-за нарушения влагоизоляции. Пока я осмысливал неудачу, на стене отеля, как раз там, где должна была появиться доска в память о композиторе Ежи Петерсбурском и его песне, возник уже знакомый – с иголочки! – охранный знак с кратким изложением истории здания. Еще только подходя к нему, я почувствовал что что-то не так. И чувство не подвело меня.

– У вас на Crowne Plaza в охранном знаке ошибка, – сказал я, набрав знакомый номер.

– Снова век не тот? – поинтересовался знакомый голос.

– Нет, с веком все в порядке.

– В чем теперь дело?

– В гостинице. Архитектор Воинов построил “Белорусь”, а не “Свислочь”.

– Перед тем, как стать Crowne Plaza, гостиница называлась “Свислочь”, – отбрил меня чиновник.

– Но не в 1938 году! – почти прокричал я в телефон. – “Свислочью” она стала через полвека! Александр Петрович Воинов умер в том же 1987 году, вскоре после смены названия.

– Уж не хотите ли вы сказать, что смерть архитектора наступила из-за переименования гостиницы?!

Нет, этого я сказать не хотел. А то, что хотел, не сказал. Просто повесил трубку и зарекся звонить по знакомому номеру.

Я бродил по городу и постоянно натыкался на следы таинственных диверсантов, которые бессмысленно и беспощадно уничтожали память города. Стоило мне задержать взгляд на очередном объекте, могущем со временем превратиться в минскую историйку, как неведомая сила путала мои планы. И тогда знаменитый “Дом фото” на площади Мясникова, построенный народным архитектором СССР Владимиром Адамовичем Королем в 1952 году, переносился во времени на полвека назад. А висящие в десяти сантиметрах друг от друга на доме №25 по улице Максима Богдановича мемориальная доска и охранный знак никак не могли договориться, в этом ли доме родился великий поэт, или тот, настоящий, был снесен, и на его месте возник новодел.

Впрочем, фотографию с доской и охранным знаком я нашел в интернете, и пока собирался в поход к месту рождения поэта, знак сняли. Я вглядывался в мемориальную доску, пытаясь разобраться в очередной загадке моего города, когда за моей спиной остановился прохожий.

– Вы это… не верьте глупостям, – сказал он. – Богданович вообще не в доме родился, а во дворе.

– Это как понимать, во дворе? – спросил я его.

– Так и понимайте. Во-дво-ре… Пройдете через арку, там его мемориальный сарай стоит, сразу увидите! – мужчина махнул рукой в сторону темного прохода и, не глядя на меня, пошел по своим делам.

Миновав арку, я и впрямь увидел собранное из бетона декоративное сооружение, контуром напоминающее сарай. Надпись на нем утверждала, что именно здесь в прежние времена стоял дом, в котором родился поэт. А рядом, как положено, висел охранный знак.

Часть вторая.
Любовь

Любовь абсолютной справедливости не знает,
но в этом ее высшая справедливость.

Леся Украинка 

Все, о чем я рассказывал до сих пор, не тянет на историйку, разве что на фельетон. Но в фельетоне нет места любви, а без любви не было бы ни историйки, ни мемориальной доски, установленной на доме №10 по улице Куйбышева.

Пустырь, на котором до войны стоял дом Нарейко.

В двухэтажном доме Нарейко, стоявшем на месте нынешнего четырехэтажного с мемориальной доской, в конце ХIХ века снимал комнату Сергей Константинович Мержинский. член минской социал-демократической группы и активный участник подготовки 1-го съезда РСДРП. Сейчас его имя напрочь забыто. В 1981 году по неведомой причине о нем вспомнили в последний раз, чтобы назвать его именем короткую улочку в районе парка Челюскинцев... На мемориальную доску, открытую в 2004 году на доме, где жил, Мержинский не попал. С доски на проходящих и проезжающих одиного смотрит поэтесса Леся Украинка, когда-то страстно любившая молодого революционера.

Мемориальная доска Лесе Украинке. 2004 год.

На первый взгляд их роман мало чем отличался от тысяч других любовных историй: встретились в Крыму, были молоды, мечтали о революции, пытались объять мир – и не только политики – культуры, истории, литературы, музыки… Как многие молодые люди в то декадентское время, любили поэта Надсона и, гуляя вдоль морского берега или по горным тропинкам, наизусть читали его стихи… 

Но было и суровое отличие той любви от тысяч других: Леся и Сергей болели туберкулезом – Леся костным, Сергей легочным. Она при ходьбе опиралась на тонкую трость, он часто и подолгу кашлял. Болезнь стала одновременно толчком к знакомству (Крым задолго до советских времен считался “всеимперской” здравницей) и непреодолимой преградой, не позволявшей влюбленным думать о создании семьи и рождении детей.

Для Мержинского, получившего чахотку в наследство от матери, умершей, когда ему едва исполнилось полгода, союз с Лесей был немыслим вдвойне. Сергей боялся сближения с самой первой встречи, и чем дольше они были вместе, тем сильнее им овладевал страх. Леся была по-женски бесстрашна. Она все знала о болезни, но сражалась за свою любовь и ни за что не соглашалась отступить.

Леся и Сергей

Туберкулез учил своих пленников короткой жизни. Леся и Сергей часто заходили на старое Ялтинское кладбище и, негромко переговариваясь, считали годы жизни, выбитые на камнях. Двадцать лет… тридцать… сорок… О туберкулезе не писали на могильных плитах, но они точно знали, что это был он – жестокий тюремщик, от которого почти невозможно было сбежать. Белинский, Чехов, тот же Надсон, умерший десятью годами раньше здесь, в Ялте…

Они гуляли по мелкой крымской гальке, вслушивались в шум волн, вдыхали запах цветов и знали, что заклеймлены. Что жизни им отпущено совсем немного. И что весь ее остаток они будут волочить за собой, как чугунное ядро, неизлечимую болезнь.

В Минске на мемориальной доске об этом ничего не сказано. Ни слова нет ни о трепете, ни о любви, ни о предначертанности. Все слова о другом.

“В доме, который стоял на этом месте, в 1898-1901 г.г. жила и работала известная писательница, классик украинской литературы Леся Украинка /1871-1913/”.

Коротко и ясно.  

Словно приехала из Киева в Минск классик украинской литературы, пожила-поработала три года, да и отправилась назад в Киев...

Все это – ложь, вранье, фейк!

В Минск Леся Украинка впервые попала в феврале 1900 года, сделав трехдневную остановку на пути из Киева в Петербург. Еще на несколько дней задержалась в марте на обратном пути. В доме, где жил Мержинский, не останавливалась. Как не останавливалась в нем через полгода, в сентябре, когда приезжала на три недели по приглашению Мержинского. Жила в доме у популярного в те годы писателя Чирикова, с которым ее познакомил Сергей.

В начале января 1901 года Леся получила письмо от доктора Элиасберга, следившего за здоровьем Сергея. Доктор мягко, но настойчиво просил Лесю приехать в Минск. Мержинский умирал, и рядом с ним не было близких. Друзья, с которыми в начале 1890-х он мечтал о революции, сидели по тюрьмам, проводили жизнь кто в ссылке, кто в эмиграции – в Минске не было никого, кто мог бы зайти, пожать руку, подать стакан воды, рассказать о новостях.

Леся у постели Сергея. Кадр из фильма “Иду к тебе”, 1971.

Леся приехала 7 января, на Рождество. Уже не в качестве гостьи, как в сентябре, а сиделкой. Ей предложили остановиться в доме, где жил Мержинский. Она почувствовала неловкость и отказалась. Комнату сняла в одном из домов по-соседству. В январе Сергей еще временами вставал, иногда разговаривал. Порой даже улыбался.

И все-таки все чаще ночами, когда Леся оставалась сидеть на стуле рядом с кроватью Сергея, лицо любимого казалось ей посмертной маской. 18 января 1901 года в одну из таких ночей она написала одно из самых пронзительных своих произведений, драматическую поэму “Одержимая”. Через неканонический новозаветный сюжет, где “одержимая духом” израильтянка Мириам пытается удержать от жертвы Мессию, она передала то, что чувствовала сама: и готовность пожертвовать жизнью ради спасения дорогого человека, и бесконечную силу любви, и собственное одиночество…

Обложка драматической поэмы “Одержимая”

После той ночи что-то в ней изменилось. Она словно бы отреклась от мира и осталась один на один с умиранием возлюбленного. Вскоре она согласилась перебраться в дом Нарейко, в комнату рядом с той, что занимал Сергей. Правда, это мало что изменило: больной требовал все больше внимания и часами, не выпуская, держал ее руку в своей руке.

В конце января Леся отметила грустный юбилей – двадцатилетие борьбы с болезнью. Чуть позже написала маме – известной детской поэтессе, что не сможет приехать на шумно отмечавшееся двадцатипятилетие ее литературной деятельности. А в феврале объявила, что свое тридцатилетие отметит рядом с другом.

Она, как ее героиня, бросила на чашу весов весь мир, и мир оказался легче лежавшей на другой чаше любви.

Через два года в письме Ивану Франко она напишет об “Одержимой”:

“…я ее в такую ночь писала, после которой, наверное, буду долго жить, раз уж тогда осталась жива”.

Долго жить не получилось. Сергей Мержинский умер 3 марта. За две недели до смерти ему исполнился тридцать один год. Леся Украинка похоронила его на Сторожевском кладбище и через два дня уехала в Киев, чтобы больше никогда не возвращаться в Минск. Она умерла одиннадцать лет спустя в Грузии в возрасте сорока двух лет.

От той любви осталась дюжина стихотворений, посвященных Сергею, а в Минске – мемориальная доска на доме, где он жил, и где о нем не сказано ни слова.

“Уста твердят: Ушёл он без возврата,
Нет, не покинул, – верит сердце свято.
Ты слышишь, как струна звенит и плачет?
Она звенит, дрожит слезой горячей.
Здесь в глубине трепещет в лад со мною:
«Я здесь, я здесь всегда, всегда с тобою!»

И в песнях ли хочу избыть я муку,
Иль кто-нибудь сожмёт мне нежно руку,
Иль задушевный разговор ведётся,
Иль губ моих губами кто коснётся -
Струна звенит, как эхо надо мною:
«Я здесь, я здесь всегда, всегда с тобою!»”

Послесловие

Я стою на углу и смотрю на мемориальную доску, которая должна была, если не словом, то хоть намеком отобразить то, что чувствовала любящая женщина, ухаживая за умирающим возлюбленным. Смотрю и думаю о тех, кто решает какие мемориальные доски нужны городу, а какие нет, о тех, кто пишет для них тексты, кто готовит информацию… Ведь должен же быть в этой цепочке человек, который крикнет:

“Постойте, не вешайте ее! Нельзя разделять любящие сердца! Они не мыслили жизни друг без друга, но их поодиночке забрала смерть, так пусть хотя бы в памяти они останутся вместе…”

Тишина. Нет такого человека. Конвейер беспамятства работает исправно.

***

Я начал эту историйку с напоминания о мемориальной доске, установленной в память декабриста Муравьева на стене дома №7 на площади Свободы. Ею же и закончу.

Музыкальный колледж при Академии музыки. Мемориальная доска висела слева от входа.

Знайте, если вам захочется проверить, не перепутал ли я что-то в историйке, или просто посмотреть на историческую доску, не тратьте время понапрасну – доски больше нет. О ее судьбе мало что известно. Зато на углу здания, в котором находится музыкальный колледж, недавно появился новый охранный знак, сообщающий о том, что в этом доме в 1699 году находился иезуитские коллегиум и при нем работала первая минская школа.

XVII век. Есть к чему стремиться!

Иногда мне кажется, что кто-то мстит нашему городу и нам самим. Не той веселой местью, историйку о которой я когда-то придумал. А настоящей – лишающей нас прошлого и памяти о нем. И приходит мысль, а может так и надо: между любовью и ненавистью нельзя выбирать безразличие.

***

При работе над этой историйкой я не раз заглядывал в замечательную книгу моего недавно ушедшего товарища Якова Басина "Зов Прометея". Светлая память, Яша!

Я благодарен моему другу Игорю Филиппенку за помощь в поиске и подборе фотографий и за рассказы о жизни дома №25 по улице Богдановича в 1950-70 годы.