Памятник "на двоих", или Историйка о заколдованной площади
… Софья Павловна покорно спросила у Коровьева:
– Как ваша фамилия?
– Панаев, – вежливо ответил тот.
Гражданка записала эту фамилию и подняла вопросительный взор на Бегемота.
– Скабичевский, – пропищал тот, почему-то указывая на свой примус.
Софья Павловна записала и это и пододвинула книгу посетителям,
чтобы они расписались в ней.
Коровьев против Панаева написал «Скабичевский»,
а Бегемот против Скабичевского написал «Панаев».
М.Булгаков “Мастер и Маргарита”
Куранты из прошлого
Началась эта историйка задолго до того, как на площади Свободы появился памятник композитору и драматургу. Памятником она закончилась! А тогда…
Шла первая половина 1970-х. Я учился в университете (в те годы он был одним-единственным на всю Беларусь). Учился я без огонька, зато студенческой жизнью не пренебрегал. Однажды пятничным вечером мы, пара юных физиков и еще один – постарше, уже слегка подшофе, не помню по какому поводу, шли через площадь Свободы. Откуда шли и куда – не спрашивайте. Я и остальное-то помню не наверняка – как-никак больше полувека прошло. Вечер был ветренный и холодный, хотелось куда-нибудь спрятаться и добавить. Но, похоже, нигде нас не ждали: уже и в элитном «Подсдаме» бродили сонные официанты, убирая посуду со столов, и в пивном раю «Под ясенем» свет померк... Печаль входила в наши сердца. Вот тогда наш старший товарищ и предложил зайти к неподалеку живущему приятелю.
Справа разрушенный в начале 1950х Доминиканский костел. Прямо – «наш» дом
Дом приятеля находился буквально в ста метрах, на углу Интернациональной и Энгельса. В то время не было ни мобильных телефонов, ни кодовых замков на дверях. Поэтому мы просто зашли в подъезд, и наш вожатый нажал на кнопку звонка.
Дверь открыл хозяин. Было ясно, что до выходных он не дотерпел и отдыхать начал заранее: в те времена по вечерам и вообще-то непросто было найти совсем уже трезвого человека, а тут вечер пятницы! В освещенной настольной лампой комнате на диване сидела пара, на столе рядом с лампой стояла початая бутылка и чуть поотдаль скромная закуска: нарезанная крупными кусками селедка с репчатым луком и хлеб. Парень держал в руках гитару – то ли только что закончил петь, то ли прямо сейчас собирается начать. Подруга, положив голову ему на плечо, дремала. Хозяин налил, и мы выпили. Потом еще раз... Время текло медленно, наконец гитарист вяло спел «Лыжи у печки стоят». Никто не попросил продолжить, и больше петь он не стал. Я уже начал было собираться домой, когда за спиной раздался странный хрип, потом сипение и, наконец, что-то вроде колокольного звона. В углу стояли еле различимые сквозь табачный дым, гигантские, подпирающие потолок напольные часы. Вслед за дюжиной ударов из них зазвучала загадочная, удивительно хрупкая мелодия. Казалось, кто-то едва касается серебряным молоточком хрустальных подвесок и вслушивается в их звучание.
Все – и хозяин, и гости – развернувшись, смотрели на часы, словно ждали продолжения. Но мелодия закончилась, и наступила тишина. Хозяин лениво сказал: «Монюшко... Композитор… Его часы, никак их не вытащу... И квартира его: здесь он жил – я три года назад выменял, теперь жалею». И все. Никто не отозвался – в комнате было тепло и сонно. Полуночная мелодия была красивой, но в юности меня интересовала совсем другая музыка.
Через годы, слушая оперу «Страшный двор», на арии «Куранты» я вздрогнул. Это была та самая музыка! Я вспомнил квартиру в доме на углу Интернациональной и Энгельса, и рассказ хозяина, и гигантские напольные часы с хрустальным боем… А вспомнив, понял: ну никак они не могли принадлежать композитору! Хотя бы потому, что мелодию «Курантов» (а именно ее отбивали часы) Монюшко сочинил через четверть века после того, как уехал из Минска.
И все-таки в доме, куда мы зашли, ища укрытия от холода, композитор (в то время будущий) действительно жил. И даже, возможно, в той самой квартире. Отсюда, перейдя через дорогу, он попадал в мужскую гимназию. Из гимназии – в ратушу, где брал уроки музыки. А из окна ратуши перед ним открывался сначала весь Минск, потом – весь мир… Мир, куда он совсем скоро уедет из Минска.
Станислав – гимназист, рисунок отца Чеслава Монюшко
Как бы там ни было, тот случайный визит к незнакомому человеку и встреча с тенью композитора предопределили мое отношение к его музыке. И сегодня, когда речь заходит о Монюшко, мне чудится звон курантов, и звучат они откуда-то, даже не из юности, из детства. Из того времени, когда окружающий мир был соткан из волшебства и тайны.
Заколдованная площадь
Все, что вы прочли до этого момента, к историйке не имеет почти никакого отношения и написано лишь для того, чтобы обратить ваше внимание на неравнодушие автора к великому композитору. Историйка же больше не о нем, а об удивительном памятнике, который появился на площади Свободы в преддверии 200-летия великого композитора и одного из самых известных в мире минчан Станислава Монюшко.
Вид на ратушу в Минске. Неизвестный художник. Начало ХIX века
Площадь Свободы еще в те времена, когда называлась Соборной, считалась заколдованной. Под ней лежали подземные ходы, в них прятались самые знаменитые минские привидения, чтобы в нужный час появиться в ратуше или возле какого-нибудь из окружающих соборов. Но это ночью! Днем же она на протяжении всего девятнадцатого и половины двадцатого веков была центром минской жизни и главной площадью города. Здесь шумно, под открытым небом, с хлебным вином и жареными поросятами праздновали приезд царя, и здесь же пытались взорвать губернатора; здесь проходили военные парады и здесь же устраивали митинги революционные граждане. Здесь было все что угодно, но не было памятника – памятники на площади надолго не задерживались: появлялись и вскоре исчезали.
Соборная площадь, 1840. Справа, за тополями и возникали памятники
Первым, не только на площади, но и в городе вообще, появился бюст Наполеона Бонапарта. Случилось это летом 1812 года, когда французы заняли Минск. Впрочем, простоял он меньше пяти месяцев и исчез вместе с французскими войсками. После чего площадь оставалась пустой больше восьмидесяти лет, пока в 1900 году это место не занял монумент, воздвигнутый в честь царя-освободителя Александра II. Но и его участь была незавидной: мировая война и революционная волна снесли памятник вместе с царем (правда, не Александром – Николаем). И немедленно на освободившийся постамент взобрался безымянный красноармеец. Был он наспех слеплен из глины и, не простояв трех лет, растворился в дождях и вихрях бурного времени. Его место занял сапожник-террорист Гирш Леккерт, пытавшийся застрелить виленского губернатора. В середине 1930-х убрали и его. И снова главная площадь города на восемьдесят лет осталась без героя.
Чей юбилей?
Юбилейная монета, выпущенная к 200-летию Станислава Монюшко
Но вот, на горизонте обозначился юбилей Станислава Монюшко, и все заговорили о памятнике. Музыканты и художники, программисты и инженеры, женщины, мужчины, старые, молодые – все обсуждали каким он должен быть, где будет стоять и куда будет смотреть юбиляр… Тогда же начали собирать подписи, чтобы пробудить у мэрии интерес к событию и желание работать. Собрали больше четырех тысяч и со списками отправили представителей к городскому голове.
В мэрии визитеров приняли, выслушали предложения, полистали страницы с подписями, а потом полезли в закрома и достали оттуда... макет будущего памятника. Визитеры были потрясены. Даже не столько удивительным фокусом, сколько самим макетом: на нем вместо одной было две фигуры! Узнать, кто второй, было трудно – да и первый был едва узнаваем. Теперь пришла очередь удивляться чиновникам: как это кто?! Дунин-Марцинкевич, конечно. Драматург! Монюшко и работал с ним, и дружил…
Макет будущего памятника
– Но зачем ставить памятник двоим, когда юбилей у одного?! – хором воскликнули делегаты.
– Затем, что два лучше, чем один! – хором ответили чиновники.
Чем лучше – не объяснили. Однако вскоре у кого-то родилась счастливая мысль: ведь именно эти двое, в тандеме, создали первую белорусскую оперу. Значит, и стоять им вместе! Или сидеть. Или... ну, в общем, макет решили запустить в производство, внеся некоторые замечания.
3 сентября 2016 года, в День города, покрывало со скульптурной группы было сдернуто, и тем, кому довелось в тот момент находиться на площади Свободы, открылся бронзовый памятник. Создатели белорусской оперы сидели на парковой скамейке, драматург читал композитору либретто будущей оперы, а композитор внимательно слушал. Там, у них, в бронзовом веке, шел 1845 год.
3 сентября 2016 года памятник был открыт
Самый странный памятник
Странный это был памятник. Самый странный из всех, которые видел наш город! Странности начинались уже с таблички: на ней композитор, сидящий слева, был указан вторым, а драматург – справа, соответственно, первым. Это было свежо и оригинально. Обычно людей – будь то на фото или на памятнике – подписывают слева направо, здесь получилось наоборот.
Табичка вносила немалое смятение в души гостей столицы. Привезшая группу из Вологды дородная дама рассказывала туристам, каким замечательным композитором был Монюшко, при этом показывала на Дунина-Марцинкевича. Стоявший рядом мужчина вежливо ее поправил: Монюшко слева! На что женщина с заметным вологодским «оканьем», ответила мужчине: не дурите приезжим голову, композитор на целое поколение моложе драматурга – так везде пишут, поэтому он точно справа.
Табличка, вводящая в смущение
Насчет целого поколения дама слегка ошиблась. Но длинноволосый мужчина справа и впрямь выглядел как студент-нигилист, на несколько лет задержавшийся в университете. Слева же восседал старец – лысый, с морщинами на челе и с лицом патриция: вероятно, профессор в том же университете, где учился длинноволосый. Замечу, что на момент появления либретто первой белорусской оперы «Селянка» Станиславу Монюшко было двадцать семь лет, а Винценту Дунину-Марцинкевичу – тридцать восемь.
Как же это получилось, что и имена перепутаны, и с возрастом неувязка?
Сделаю предположение, что на макете с именами было все в порядке: слева сидел драматург Дунин-Марцинкевич, справа стоял композитор Монюшко. А потом их зачем-то поменяли местами и усадили обоих на скамейку. При этом имена на табличке поменять забыли. В результате Монюшко стал Дуниным-Марцинкевичем, а Дунин-Марцинкевич – Монюшко!
Мой приятель-искусствовед по этому поводу вспомнил «Мастера и Маргариту» и тем самым подарил мне эпиграф к этой историйке.
Глядя на только что представленную публике бронзовую пару, приятель поделился наболевшим. С 2013 года он активно участвовал в подготовке юбилея и сборе подписей, но когда стало понятно, что памятник будет «на двоих», расстроился и отошел в сторону.
– Говоришь, странный памятник… Вежливость – наше все! Смотри, сколько всего здесь перевернуто. Во-первых, скамейка… В середине XIX века никаких скамеек в Минске не было – ни на улицах, ни во дворах, ни в парках. Появились они лишь в конце столетия. Во-вторых, одежда… Во что одет Дунин-Марцинкевич? Это же крестьянский наряд, а он шляхтич и не просто шляхтич, а человек, для которого подтверждение дворянского происхождения было чуть не главным делом жизни. Существует мнение, что его дворянство было фальшивым – он даже в Володарке сидел за подделку документов. Тем больше он гордился тем, что подтверждения все-таки добился! Род свой Марцинкевич вывел от какого-то датчанина из XII века, оттуда же возникла и фамильная приставка "Дунин"! Представляешь, какой была бы его реакция, узнай он, что его изобразили в крестьянской одежде? В третьих, фигура... Драматург был горбат, и сильно горбат! Ясное дело, никто не требует лепить горбатого, но и спортсмена с идеально прямой спиной из больного человека делать не надо. Это оскорбительно – и для него, и для всех нас. Ну, и в четвертых, отношения… Музыкант и драматург, хоть работали некоторое время вместе, относились друг к другу с большой неприязнью. Ты это знал? - обратился он ко мне.
Кого сегодня хоронят?
Собрание писем Станислава Монюшко «Лiставанне»
Да, я это знал. Когда-то задолго до появления памятника на площади Свободы, в мою библиотеку попала книга «Лiставанне» («Переписка»), где опубликованы письма Станислава Монюшко. Среди прочих я наткнулся на письмо композитора к жене. Из него становятся более понятными отношения создателей белорусской оперы в период работы над «Селянкой».
Станислав Монюшко с женой Алесей
«Мой Ангелочек, мне не нужно просить у тебя прощения за медлительность с письмами – ведь в этом нет моей вины. Подлесье и Скуплин так далеко в стороне от почты, что нет никакого желания писать. А когда я приехал в Минск, то нашёл на почте два твоих письма и посылку, за которую целую твои лапочки нежнейшим образом. Умоляю тебя только – больше не посылай ничего на имя Марцинкевича. Оказывается, этот человек не слишком порядочен. Он тут хотел обмануть одного молодого человека, утаив положенные тому 800 рублей серебром. Молодой же человек, как выяснилось, оказался шутником: потратив несколько недель в Минске по этому делу, он наконец собрался домой и, уезжая, решил от души отыграться на Марцинкевиче – заказал в Кафедральном соборе саван, погребальные фонари и прочий реквизит, после чего отправил все это к нему домой.
И вот, начинают звонить – а ты знаешь, что минские колокола шутить не любят и что для местных зевак уже это – праздник. Все спрашивают: по ком звонят? Старики отвечают, что, мол, «горбатый Марцинкевич, что живёт за Губернаторским садом, помер». Весть быстро разлетается по городу. Тут, на беду, сам Марцинкевич встречает тех, кто несёт саван и фонари, и спрашивает:
– Кому несут?
– Марцинкевичу.
– Какому?
– Горбатому.
Гвалт! Суматоха – полиция ищет, кто устроил эту проделку. Весь город ищет виновника, а тот тем временем уже давно удрал.
Подобные анекдоты скрашивают жизнь обывателей. И остроумно, и поучительно.»
Вот такое письмо... Стоило ли композитора и драматурга сажать рядом на скамейку – вопрос. На мой взгляд, если и возможно было изобразить их вместе, то спиной к спине. Было бы правдиво и оригинально.
Что-то это мне напоминает...
Я обещал, что эта историйка закончится памятником, и выполняю свое обещание.
Мне все время казалось, что памятник замечательным белорусам на что-то похож... Что-то напоминает... Но я никак не мог вспомнить, что же именно. Ответ явился во сне. Приснилось мне, что тихо ненавидевшие друг друга советские вожди, мирно сидят на скамейке: Ленин слева, Сталин справа. Глаза у обоих умильные, и тихо вокруг.
И тут Ильич нарушает тишину.
– Я, знаете, в искусстве не силен, – говорит он, и Сталин сквозь усы улыбается – узнает в сказанном ленинскую цитату. – Искусство для меня, это… что-то вроде интеллектуальной слепой кишки, и, когда его пропагандная роль, необходимая нам, будет сыграна, мы его – дзык, дзык! – вырежем. За ненужностью!
– Возможно ли это? – отвечает цитатой Сталин. – Конечно, возможно, если не исключено.
– Но-но, – грозит ему пальцем гипсовый Ленин и подозрительно смотрит на расположившуюся неподалеку скульптурную группу из дорогой бронзы. – Из всех искусств для нас важнейшим является кино!
– Кадры решают все, – соглашается Сталин и раскуривает трубку. – Но только на кладбище осуществимо полное тождество взглядов.
«А еще в памятниках», – думаю я во сне и просыпаюсь. А проснувшись, вспоминаю, на что похож памятник с площади Свободы. Его прототип до войны стоял возле «ленинки», как называли во времена моего студенчества главную библиотеку страны. И по всему Советскому Союзу.
Назывался тот памятник «Ленин и Сталин в Горках». И, что интересно, был еще один с тем же называнием. Там Ленин сидел, а Сталин стоял рядом. И похож он был, как две капли воды, на макет, который лег в основу памятника основателям белорусской оперы. Впрочем, судите сами.
– Ну, памятник, так памятник, – сказал мой приятель-искусствовед, когда мы уходили с площади Свободы. – А вообще-то городская скульптура... малая форма... Баба с семечками или фотограф со шляпой. И впрямь заколдованное место...
