Дом моей юности, или История о первом лагере военнопленных

"Дома, как и люди, имеют свои дни рождения, своих
творцов, свою душу, наполненную болью и радостью,
болезнями и выздоровлением. Имеют даже своих
врачей разных специальностей, которые их лечат. Всё,
как у людей. Они чувствуют себя уверенней, когда
живы их создатели, и хуже, когда те стареют
и умирают”.

Из воспоминаний архитектора Марка Лившица

Фотография

Вот он, мой дом… В нем я прожил с перерывами четверть века. Так он выглядел 3 июля 1944 года. Это кадр из кинохроники. Мой дом не просто поврежден войной – он горит! Вырываются языки пламени из квартиры полковника Дубина, валит дым из окна писателя Саши Филипенко… А сквозь мое окно – вон то, на пятом этаже справа – видно небо: над квартирой, в которой я поселюсь осенью 1971 года, нет крыши. Что это, результат попадания авиабомбы? Или, быть может, последствия артобстрела? В день, когда снималась кинохроника, из города изгоняли последних фашистов: в тот день мой “генеральский” дом был серьезно ранен.

3 июля 1944 года. Хроника освобождения

Генеральским дом назывался чуть не с довоенных времен. По плану в нем намеревались расселить работников генштаба – само штабное здание должно было вырасти рядом, на месте, где позднее возник часовой завод.

На самом деле, поначалу домов было два: один выходил углом на будущую площадь Калинина, второй – на бульвар Толбухина. Строить их начали в конце 1930-х годов по проекту архитектора Гусева, он же проектировал и здание генштаба. Завершить строительство не успели, началась война. Идея размещения генштаба на далекой окраине Минска была отвергнута еще раньше: говорят, генеральские жены посчитали такое местоположение неприемлемым – отсюда было далеко до центра города с его магазинами, театрами, танцплощадками…

Архитектор Валентин Гусев – автор двух довоенных домов напротив парка Челюскинцев

Таким образом, к началу войны рядом с табличкой, указывавшей, что именно здесь Пушкинская улица (так тогда назывался участок Проспекта от нынешней площади Якуба Коласа до городской черты) превращается в Борисовский тракт и дальше – в дорогу на Москву, стояли неотделанные и незаселенные каменные коробки. Коробки ждали советских генералов, а дождались немецких фашистов.

На двадцать метров ближе к солнцу

О том, что мой дом существовал еще до войны я узнал много позже. А в середине 1970-х мне он казался одним из многих представителей послевоенного сталинского ампира: такими массивными зданиями – с арками, колоннами и лепниной – был застроен центр Минска. Разве что цвет моего дома был не мрачно-серый, а игривый – желто-розовый. Это лишь добавляло ему теплоты, а мне – теплого к нему отношения.

Марк Лившиц – архитектор, соединивший два довоенных дома в один - “генеральский”

В то время я еще ничего не знал ни об архитекторе Марке Лившице, который соединил торжественной средней частью два фрагмента в одно из самых длинных минских зданий, ни о том, как обошлась война с генеральским домом. Я просто жил в красивом, богато украшенном здании, возведенном в лучшем районе города.

Из моей комнаты на пятом этаже (как раз той, над которой в день освобождения Минска не было крыши) был виден Проспект, с раскинувшимся за ним парком Челюскинцев. Чуть правее лежал Ботанический сад, дальше – недавно построенный Дворец водного спорта… И все это утопало в зелени, над которой кружились стаи птиц!

Летнюю сессию я проводил на балконе: разложив на его широком, чуть ли не метровом каменном парапете учебники, следом взбирался на него сам и, улегшись на нагретый солнечными лучами бетон в двадцати метрах над землей, или говоря иначе, оказавшись на двадцать метров ближе к июньскому солнцу, наслаждался парком, небом и той свободой, которая только и возможна что в юности. Я был счастлив счастьем человека, впервые получившего отдельную комнату и не ведающего, кто жил в этой комнате до него.

Дорога к рынку

И свобода, и счастье, и безмятежная любовь к своему жилищу были подорваны одномоментно: однажды, мама моего товарища Володи Бобрикова рассказала мне о лагере военнопленных.

В юности Евгения Тимофеевна жила в деревне Уручье. Для деревенских 1941 год был особенно трудным: из-за отсутствия мужчин и тягот войны урожай остался на полях. Вместе с первым снегом в деревню пришел голод. За едой ездили в город, на Комаровский рынок. С собой везли валенки, сапоги, кожухи с ушанками – все, что можно было продать или обменять на продукты. Торговать разрешалось только на специально отведенных местах, которых на всех не хватало. Чтобы занять торговое место, из деревни выезжали затемно, добирались до генеральского дома – здесь был установлен шлагбаум – и ждали восхода солнца. Шлагбаум поднимали, когда светало, а до этого…

Комаровский рынок. 1950-е годы

– Ты живешь в страшном доме, – сказала мне Евгения Тимофеевна. – Как вспомню те часы ожидания, так вижу тянущиеся с твоего двора повозки. Пока не въедут в дрожащий круг света вблизи поста с парой солдат, кажутся пустыми, а въедут – видишь наваленные на них человеческие тела… И везут их такие же скелеты!

Евгения Тимофеевна рассказывала, а я, словно попав в круг света от качающейся под ветром лампочки, провалился во времени. Я видел солдат и повозки, и трупы на них. Мертвые казались живыми: их свесившиеся ноги дергались в такт подпрыгивающим на камнях колесам, головы тряслись, раскрытые рты беззвучно кричали…

От этого крика я просыпался среди ночи. Его я слышал во сне. И в подъезде, когда входил в свой дом, и в парке Челюскинцев – напротив…

Нельзя строить дома на кладбищах. Нельзя жить в квартирах, где издевались над людьми. А еще нельзя вселяться в дом, историю которого не знаешь. Дело не в призраках, которые могут таиться в углах – дело в тебе самом! Если ты не слышишь криков тех, кого мучили, и злого смеха мучителей, значит, что-то не так с твоими органами чувств. А если слышишь и живешь как ни в чем не бывало, значит, что-то не так с твоим сердцем.

Выставка

Ausstellung – “Выставка”, так назывался лагерь. Десятью годами ранее здесь, между Борисовским и Логойским трактами, и впрямь работала Первая Всебелорусская сельскохозяйственная и промышленная выставка. Говорят, ее экспозиция получилась самой большой и самой впечатляющей из проходивших в довоенном Минске! Действовала она всего три месяца – с августа по ноябрь 1930 года. А потом закрылась. А потом арестовали ее организаторов. А потом, как это было принято в те времена в той стране, о выставке перестали вспоминать в газетах и упоминать по радио. А потом... За десять довоенных лет выставочные павильоны пришли в запустение: одни сами рухнули, другие снесли. В тех немногих, что уцелели, разместились службы лагеря.

Вход на Первую Всебелорусскую выставку находился там, где двадцать лет спустя появится средняя часть генеральского дома (фото “Комсомольская правда в Беларуси”)

Участник подполья Иван Кабушкин в сентябре 1942 года в письме к родным писал: «…В Минске есть парк культуры и отдыха, напротив него в недостроенных постройках находится лагерь военнопленных. Их там избивали, морили голодом, даже воды не давали досыта и результат — за шесть месяцев прошлого года 18 тысяч человек было брошено в ямы друг на друга…»

Парк культуры и отдыха – это парк Челюскинцев. Недостроенные постройки – генеральский дом. Лагерь военнопленных – “Выставка”.

В самом названии лагеря скрывалась издевка: экспонатами той выставки были люди – полуживые пленники. Первые пленники той войны! Сначала они поступали из Белостокского котла, потом из Минского, дальше – из-под Смоленска, из-под Вязьмы... Военнопленных становилось все больше, больше становилось и лагерей.

“Выставка” была одним из первых (если не первым) в Минске лагерем военнопленных. На единственной известной фотографии лагеря засняты пленные советские солдаты. Тысячи солдат! С неба светит июльское солнце. Солдаты только недавно попали в плен и еще не успели почувствовать настоящий – зимний – голод. Их одежда еще не превратилась в лохмотья. И сами они еще живы.

Подпись гласит, что фотография сделана там, где после войны возникнет улица, а затем и бульвар Толбухина. Солдаты просто сидят и ждут своей участи. Они не знают, что совсем неподалеку от них, за колючей проволокой, уже вырыта яма, в которую будут брошены их тела. В конце октября в лагере начнется эпидемия сыпного тифа и тогда к тем, кто ежедневно будут умирать от голода, и тем, кого будут расстреливать, вешать, истязать до смерти, добавятся гибнущие от заразы. И если юноши с фотографии не окажутся в числе первых, то наверняка найдут свое место среди вторых.

Через двадцать лет писатель Степан Злобин опишет в романе “Пропавшие без вести” дни, проведенные в лагере.

«Что же творится?! – думал Баграмов. – Мертвых носят с утра до ночи на кладбище. Трупоносы падают от усталости. После обеда дойти с носилками до кладбища они могут только с тремя-четырьмя остановками – так подгибаются и дрожат их ноги, а в мертвецкой и до ночи не убывает трупов».
– Понимаешь, – рассказывал на этих днях один санитар Емельяну, – пришли мы с утра в мертвецкую. Лежат восемь. Взяли двух на носилки, снесли на кладбище. Возвращаемся – восемь опять! Берем снова двух, отнесли. Приходим назад, а в мертвецкой девять… Аж уши зашевелились от страха! Положили опять двоих на носилки… Воротились с кладбища – одиннадцать!.. Сплю ночами и вижу во сне одних мертвецов и носилки, мертвецов и носилки…

Шталаг-352

Место действия “Пропавших без вести” не “Выставка”, а находившиеся в полукилометре от нее Пушкинские казармы. Так называлась территория вдоль Логойского тракта с несколькими трехэтажными домами, граничившая с Пушкинским поселком (отсюда название). До войны казармы были местом дислокации артиллерийского полка. В войну здесь разместился лагерь.

По немецкой классификации лагерь был известен как Шталаг-352 (городское отделение). Степан Злобин исполнял обязанности санитара в лагерном госпитале, и кладбище, которое он упоминает, находилось здесь же, на территории лагеря. Хотя что это было за кладбище – яма на десять тысяч человек! Точное ее местоположение неизвестно и по сей день: раскопки не производились. Такая же яма находилась на нынешнем бульваре Толбухина, рядом с “Выставкой”. На ее месте установлена гранитная плита. Братская могила еще на десять тысяч человек! Следующие десять тысяч, предположительно, закопаны между Проспектом и генеральским домом – там сейчас тротуар, ходят пешеходы... А есть, по воспоминаниям минчан, переживших оккупацию, еще одна – где-то в парке Челюскинцев. С моего пятого этажа были видны все они. Но и оттуда я не мог разглядеть ни самый большой минский лагерь – лесное отделение того же Шталага-352, находившееся в Масюковщине, ни его могилы.

Побывавший сразу после освобождения Минска в лесном лагере писатель Андрей Платонов в очерке “На могилах русских солдат” описывает зверства и издевательства фашистов над военнопленными. “Фирменным знаком” лагеря в Масюковщине было подвешивание пленников на крюке, воткнутом в подбородок.

Масюковщина. Шталаг-352 (лесной лагерь)

“Не наш” лагерь

Минчанину Борису Попову повезло. Он был из тех немногих, кто прошел через лесной лагерь и, в отличие от восьмидесяти тысяч погибших в нем, остался жив. В 1942 году после долгих мытарств и переездов его вывезли в Германию, в лагерь, специально созданный для граждан иностранных государств.

Минчанин Борис Попов – один из немногих вышивших в лагере Шталаг-352

По воспоминаниям Попова, это было особенное место, не похожее на те, куда он попадал прежде. Туда переводили военнопленных из СССР лишь для того, чтобы зарегистрировать и отправить в другие лагеря, где большинство погибало. Оставляли исключительно инвалидов и тех, кому удавалось ими записаться. Там жили французы, англичане… И жили они совершенно иначе, чем советские. Им позволяли посылать письма домой и получать посылки от родных. Они могли обратиться в Красный Крест с жалобой на то, как с ними обращаются… И, представьте, по этим жалобам пару раз приезжали в лагерь с проверкой из Женевы!

По-че-му?!

В Женеве вот уже полтора века – с момента основания – располагается центральный офис Международного комитета Красного Креста (МККК). Как написано в уставных документах, свою задачу Комитет видит в том, чтобы предоставлять защиту и оказывать помощь пострадавшим в вооружённых конфликтах и ситуациях насилия внутри стран. Принцип, которым руководствуется МККК, заключается в том, что даже война должна вестись в определённых рамках, накладывающих ограничения на методы и средства ведения военных действий и поведение воюющих сторон.

Штаб-квартира Междонародного комитета Красного Креста в Женеве

“Но почему же тогда Красный Крест, откликаясь на жалобы военнопленных из европейских стран, в упор не видел страданий советских солдат в немецких лагерях?!” – вот вопрос, который не давал мне покоя с тех самых пор, как я узнал о лагере в генеральском доме.

Я искал ответ на него, где только мог: в разговорах с компетентными людьми, в книгах, в интернете… И не находил его. Вернее, ответ был, но он не казался мне убедительным.

“Потому, – говорили мне источники, – что в 1929 году Советский Союз не подписал Женевскую конвенцию об обращении с военнопленными”. И тут же добавляли: “Но несмотря на это, подписавшая конвенцию Германия должна была обращаться с советскими военнопленными точно так же, как с французами, англичанами и гражданами остальных стран. Как она обращалась с ними, вы, наверное, знаете...”

Как фашисты обращались с нашими солдатами, я, конечно, знал. Но это не объясняло бездействия Красного Креста. Ни один проверяющий за годы войны не видел висящих на крюках военнопленных в Масюковщине, ни один не наблюдал, как бросали в яму тела умерших от голода узников Пушкинских казарм, ни один не стоял рядом с мамой моего друга, когда мимо проезжали телеги с тифозными телами наших солдат из “Выставки”… Да что там, никто из Женевы не посещал Москву, чтобы узнать, куда делись миллионы красноармейцев, ставших пленниками! Почему?!

Я ходил за ответом в дальние-дали, пока не наткнулся на интервью историка Константина Богуславского, работавшего в архивах с документами МККК в Женеве.

Вот что я узнал из интервью.

“Не отвечать!”

Уже на второй день войны Красный Крест прислал телеграмму Молотову, в которой предложил помощь СССР. Вскоре МККК организовал в нейтральной Турции информационный пункт, куда должна была стекаться для обмена информация о пленниках всех сторон конфликта. В июле-августе 1941 года с помощью Красного Креста между СССР и Германией произошел обмен нотами – обе стороны сообщили, что будут соблюдать конвенции, согласно которым, военнопленных нельзя было использовать на тяжелых работах, они должны были сносно питаться, имели право получать и отправлять письма, посылки, а захватившее их государство было обязано пересылать списки пленных в Красный Крест.

Казалось, сделан первый шаг! Но первый шаг оказался одновременно последним: на этом взаимодествие Советского Союза с Красным Крестом закончилось.

К декабрю 1941 года СССР получил от Германии, Венгрии, Румынии, Италии и Словакии сообщения, что те готовы пересылать списки советских военнопленных на условиях взаимности. К этому времени Германия прислала список на триста, а Румыния почти на три тысячи человек. Об этом заместитель наркома Вышинский доложил Молотову.

"...Не нужно посылать списков (немцы нарушают правовые и другие нормы)…" – отреагировал Молотов. После этого почти все входящие письма и телеграммы МККК в народный комиссариат иностранных дел визировались Молотовым: "Не отвечать".

“Не отвечать” – стояло на запросах об обмене списками военнопленных из Финляндии, Болгарии, Швеции, Венгрии. “Не отвечать” – на предложении Румынии обменять 1018 советских военнопленных на... информацию о румынских военнопленных в СССР.

Посредниками в обмене списками готовы были выступить США, Англия, Турция, Швеция. Даже Ватикан вызвался быть посредником в вопросе обмена сведениями между Германией и СССР. Большинство этих предложений шли через Красный Крест.

И на всех стояла одна и та же резолюция: НЕ ОТВЕЧАТЬ.

Не отвечали не только на запросы о судьбах людей – на все предложения закупки и доставки продовольствия нашим военнопленным!

“Не отвечать” – чтобы не давать Германии шанса выглядеть лучше в глазах мирового сообщества.

“Не отвечать” – чтобы самим не кормить немецких военнопленных.

“Не отвечать” – чтобы советские солдаты знали: в плен попадать нельзя, в плену нет еды, плен хуже смерти!

Советский Союз оказался единственной страной, отказавшейся от сотрудничества с Красным Крестом и не пустившей делегатов на свою территорию. Потому и не могли работники МККК посетить ни “Выставку” в Минске, ни Кремль в Москве.

Мои соседи

Четверть века назад я уехал из генеральского дома. С перестройкой его население начало стремительно меняться: вместо отставников с большими звездами в генеральский дом въехали люди с большими деньгами. Полковник Дубин чуть раньше, став пенсионером, уехал жить в Иерусалим. Саша Филипенко чуть позже поступил в университет в Санкт-Петербурге. А большинство старожилов генеральского дома переселились кто на Восточное, а кто на Северное кладбище.

Где-то здесь во время войны стоял шлагбаум...

Недавно, уж не знаю почему, мне вспомнился чуть не сорокалетней давности спор с полковником Дубиным. Мы спорили о прогрессе! Я, как и положено человеку, только недавно расставшемуся с университетом, с жаром защищал стремление человечества совершенствовать жизнь, делать ее удобнее, безопаснее и благополучнее. Полковник слушал меня, скептически качая головой, и лишь изредка возражал. Суть его возражений сводилась к тому, что, как бы быстро ни ездили автомобили, в каких бы удобных квартирах ни жили люди и в какие бы дали ни уносили землян космические корабли, человеческая природа от этого не меняется. И природа эта зла! А прогресс… Удобство и благополучие – лишь побочный его результат. Главный же в том, что он, увеличивает мировое зло.

– Представляешь, во сколько раз больше людей они бы уничтожили, если бы в руках у них были не наганы, а современные автоматы! – сказал мой собеседник и махнул рукой в сторону парка Челюскинцев.

– Кто они? – спросил я.

Парк Челюскинцев до сих пор хранит свои страшные тайны

В тот вечер я узнал, что где-то в глубине Комаровского леса (так в 1920-е годы назывался будущий парк Челюскинцев) чекисты расстреливали людей. Это продолжалось и после того, как лес превратился в парк. Много позже я услышал рассказ, что в начале 1950-х при прокладке Детской железной дороги строителям пришлось изменить маршрут: полотно проходило через те самые “расстрельные” места 1920-30-хх годов. Где-то рядом, а может и прямо там, фашисты убивали военнопленных десятью годами позже…

Случайно это или нет, но места фашистских расстрелов почти всегда совпадали с местами расстрелов сталинских. Может и вправду, зло ходит одними и теми же путями, независимо от знамени над головой? 

Жизнь и вообще полна совпадений. Мой сосед Саша Филипенко, уехав из Минска, стал писателем и написал роман “Красный Крест”, который куда полнее, чем моя короткая история, рассказывает о судьбах военнопленных и их родственников и куда подробнее объясняет, по чьей вине эти судьбы оказались столь трагичными. Историк Константин Богуславский, чье интервью я обнаружил в интернете, не только помогал ему с поисками архивных документов, но и подтолкнул к созданию романа.

При этом Саша Филипенко не знал, что часть его жизни прошла в доме, который в течение нескольких лет служил последним пристанищем для сотен, если не тысяч советских военнопленных. Не знал этого и полковник Дубин.

Кто виноват?

Считается, что в немецком плену во время войны оказались до шести миллионов советских солдат. Две трети из них погибли. На вопрос "кто виноват?" существует четкий и ясный ответ: виноваты Гитлер и фашистская Германия. Но к этому ответу нельзя не добавить: Сталин и его правительство сделали все для того, чтобы катастрофа, постигшая солдат, попавших в фашистский плен, стала окончательной. Чтобы у них не осталось ни капли надежды!

"Вы стыдитесь, что современная Германия не извинилась перед нами за причиненные страдания, – написал в 2011 году в письме к руководителям немецких фондов прошедший через немецкие лагеря минчанин Борис Попов. – Мне больше хотелось бы услышать извинения со стороны моего бывшего правительства за предательское (никакого другого слова не нахожу) отношение к своим солдатам, попавшим в плен. В то время как все европейские страны поддерживали своих пленных, Советский Союз занял нецивилизованную позицию".

Заключение

Фото: Планета "Беларусь

Странно устроена память. Полвека назад я въехал с родителями в генеральский дом, чтобы через четверть века переехать в другую квартиру. Но всякий раз, проезжая мимо него, я кожей чувствую тепло нагретого солнцем бетонного парапета на моем балконе на пятом этаже, слышу в раскинувшемся над головой небе неумолчный птичий щебет и вспоминаю то прекрасное время, когда я еще не знал, что за страшные тайны скрываются под крышей дома моей юности.

***

Благодарю всех, кто помогал мне при подготовке этой истории. В работе над ней я использовал материалы, опубликованные краеведом Олегом Усачевым на сайте "Минск старый и новый", и фрагменты интервью историка Константина Богуславского, подготовленного Дмитрием Волчеком для радио "Свобода". Все фотографии взяты из интернета. За что спасибо известным и неизвестным фотографам!