Горбатого могила исправит
… Софья Павловна покорно спросила у Коровьева:
– Как ваша фамилия?
– Панаев, – вежливо ответил тот.
Гражданка записала эту фамилию и подняла вопросительный взор на Бегемота.
– Скабичевский, – пропищал тот, почему-то указывая на свой примус.
Софья Павловна записала и это и пододвинула книгу посетителям,
чтобы они расписались в ней.
Коровьев против Панаева написал «Скабичевский»,
а Бегемот против Скабичевского написал «Панаев».
М.Булгаков “Мастер и Маргарита”
Куранты из прошлого
Началась эта историйка задолго до того, как на площади Свободы появился памятник композитору и драматургу. Памятником она закончилась! А тогда…
Шла первая половина 1970-х. Я учился в университете (в те годы он был одним-единственным на всю Беларусь). Учился я без огонька, зато студенческой жизнью не пренебрегал. Однажды пятничным вечером мы, пара юных физиков и еще один – постарше, уже слегка подшафе, не помню по какому поводу, шли через площадь Свободы. Откуда шли и куда – не спрашивайте. Я и остальное-то помню не наверняка – как-никак больше полувека прошло. Вечер был ветренный и холодный, хотелось куда-нибудь спрятаться и добавить. Но, похоже, нигде нас не ждали: уже и в элитарном «Подсдаме» бродили сонные официанты, убирая посуду со столов, и в пивном раю «Под ясенем» свет погас... И тогда наш старший товарищ предложил зайти к неподалеку жившему приятелю.
Справа разрушенный в начале 1950х Доминиканский собор. Прямо – «наш» дом
Дом приятеля находился буквально в ста метрах, на углу Интернациональной и Энгельса. В то время не было ни мобильных телефонов, ни кодовых замков на дверях. Поэтому мы просто зашли в подъезд, и наш вожатый нажал на кнопку звонка.
Дверь открыл хозяин. Было ясно, что выходных он не дождался и начал отдыхать заранее: в те времена по вечерам и вообще-то непросто было найти совсем уже трезвого человека, а тут вечер пятницы! В освещенной настольной лампой комнате на диване сидела пара, на столе рядом с лампой стояла початая бутылка водки и чуть поотдаль скромная закуска: нарезанная крупными кусками селедка с репчатым луком и хлеб в тарелке. Парень на диване держал в руках гитару – то ли только что закончил петь, то ли вот прямо сейчас собирался начать. Подруга, положив голову ему на плечо, дремала. Хозяин налил, и мы выпили. Потом еще раз... Время текло медленно, наконец гитарист вяло спел «Лыжи у печки стоят». Никто не попросил продолжить, и больше петь он не стал. Я уже начал было собираться домой, когда за спиной раздался странный хрип, потом сипение и наконец что-то вроде колокольного звона. В углу стояли еле заметные сквозь табачный дым, гигантские, подпирающие потолок напольные часы. Вслед за дюжиной ударов из них зазвучала загадочная, удивительно хрупкая мелодия. Казалось, кто-то едва касается серебряным молоточком хрустальных подвесок и вслушивается в их звучание.
(часы)
Все – и хозяин, и гости – развернувшись на стульях, смотрели на часы, словно ждали продолжения. Но мелодия закончилась, и наступила тишина. Хозяин лениво сказал: «Монюшко... Композитор… Его часы, никак их не вытащишь... И квартира его, здесь он жил – я три года назад обменял, теперь жалею». И все. Никто не отозвался – в комнате было тепло и сонно. Полуночная мелодия была красивой, но в юности меня интересовала совсем другая музыка.
Через годы, слушая оперу «Страшный двор», на арии «Куранты» я вздрогнул. Это была та самая музыка! Я вспомнил квартиру в доме на углу Интернациональной и Энгельса, и рассказ хозяина, и гигантские напольные часы с хрустальным боем… А вспомнив, понял: ну никак они не могли принадлежать композитору! Хотя бы потому, что мелодию «Курантов» (а именно ее отбивали часы) Монюшко сочинил через тридцать лет после того, как уехал из Минска.
И все-таки в доме, куда мы заходили, ища укрытия от холода, композитор (в то время будущий) действительно жил. И даже, возможно, в той самой квартире. Отсюда, перейдя через дорогу, он попадал в мужскую гимназию. Из гимназии – в ратушу, где брал уроки музыки. А из окна ратуши перед ним открывался сначала весь Минск, потом – весь мир… Мир, куда он совсем скоро уедет из Минска.
(Монюшко гимназист, рисунок отца)
Как бы там ни было, тот случайный визит к незнакомому человеку и встреча с тенью композитора предопределили мое отношение к его музыке. И сегодня, когда речь заходит о Монюшко, мне чудится звон курантов, и звучат они откуда-то, даже не из юности, из детства. Из времен, когда окружающий мир был соткан из волшебства и тайны.
Площадь без памятника
Все, что вы прочли до этого момента, к историйке не имеет почти никакого отношения и написано лишь для того, чтобы обратить ваше внимание на мое неравнодушие к великому композитору. Историйка же больше не о нем, а об удивительном памятнике, который появился на площади Свободы в преддверии 200-летия великого композитора, минчанина Станислава Монюшко.
(Соборная площадь, рисунок неизвестного художника)
Площадь Свободы еще с тех времен, когда называлась Соборной, считалась заколдованной. Она была центром минской жизни и главной площадью города на протяжении всего девятнадцатого и половины двадцатого веков. Здесь шумно под открытым небом с хлебным вином и жареными поросятами праздновали приезд царя, и здесь же пытались взорвать губернатора; здесь проходили военные парады и здесь же устраивали митинги революционные граждане. Здесь было все что угодно, но не было памятника – памятники на площади долго не удерживались: появлялись и вскоре исчезали.
(Соборная площадь, 1840. Художник Б. Ловернь) Вот здесь, за пирамидальными тополями и ставили памятники)
Первым, не только на площади, но и в городе вообще, появился бюст Наполеона Бонапарта. Случилось это летом 1812 года, когда французы заняли Минск. Впрочем, простоял он меньше пяти месяцев и исчез вместе с оккупационными войсками. После чего площадь оставалась пустой больше восьмидесяти лет, пока в 1900 году это место не занял монумент, воздвигнутый в честь царя-освободителя Александра II. Но и его участь была незавидной: поднявшаяся революционная волна снесла памятник вместе с царем (правда, не Александром – Николаем). И немедленно на опустевший постамент взобрался безымянный красноармеец. Был он наспех слеплен из глины и, не простояв трех лет, растворился в дождях и вихрях бурного времени. Его место занял сапожник-террорист Гирш Леккерт, пытавшийся застрелить виленского губернатора. В середине 1930-х убрали и его. И снова площадь на восемьдесят лет осталась без героя.
Юбилей
Юбилейная монета, выпущенная к 200-летию Станислава Монюшко
Но вот, на горизонте обозначился 200-летний юбилей Станислава Монюшко, и все заговорили о памятнике. Музыканты и художники, программисты и инженеры, женщины, мужчины, старые, молодые – все обсуждали каким он должен быть, где будет стоять и куда композитор будет смотреть… Тогда же начали собирать подписи, чтобы пробудить у мэрии интерес к событию и желание работать. Собрали больше четырех тысяч и со списками отправили представителей к городскому голове.
В мэрии визитеров приняли, выслушали предложения, полистали страницы с подписями, а потом полезли в закрома и достали оттуда... макет будущего памятника. Визитеры были потрясены. Даже не столько показанным фокусом, сколько самим макетом: на нем вместо одной было две фигуры! Узнать, кто второй было трудно – да и первый был едва узнаваем. Теперь пришла очередь удивляться чиновникам: как это кто?! Дунин-Марцинкевич, конечно! Монюшко и работал с ним, и дружил…
Макет будущего памятника
– Но зачем ставить памятник двоим, когда юбилей у одного! – хором воскликнули делегаты.
– Надо, – хором ответили чиновники. – Два лучше одного!
Почему лучше, не объяснили, но через год родилась счастливая мысль: юбилей, конечно же, штука важная — но для одного! А эти двое создавали белорусскую оперу. И создали! Значит и стоять им вместе. Или сидеть. Или... ну в общем… макет решили запустить в производство, внеся некоторые замечания.
3 сентября 2016 года, в День города, покрывало со скульптурной группы было сдернуто, и тем, кому довелось в тот момент находиться на площади Свободы, открылся бронзовый памятник. Создатели белорусской оперы сидели на парковой скамейке, драматург читал композитору либретто будущей оперы, а композитор внимательно слушал.
3 сентября 2016 года. На открытии памятника
Самый странный памятник
Это был самый странный памятник из всех, которые видел наш город! Странности начинались уже с таблички: на ней композитор, сидящий слева, был указан вторым, а драматург – справа, соответственно, первым. Это было свежо и оригинально. Обычно изображенных – будь то на фото или на памятнике – подписывают слева направо, а не наоборот.
Табличка вносила немалое смятение в души гостей столицы. Привезшая группу из Вологды дородная женщина рассказывала туристам, каким замечательным композитором был Монюшко, при этом показывала на Дунина-Марцинкевича. Стоявший рядом мужчина вежливо ее поправил: Монюшко – тот, что слева. На что женщина с заметным вологодским «оканьем», вежливо ответила мужчине: не дурите приезжим голову, композитор на одинадцать лет моложе драматурга – так везде пишут, поэтому он точно справа.
Табличка, вводящая в смущение
Длинноволосый мужчина справа и впрямь выглядел как студент-нигилист, на несколько лет задержавшийся в университете, слева же восседал старец – лысый, с морщинами на челе и скучающим выражением лица. Вероятно, профессор в том же университете, где учился длинноволосый. Замечу, что на момент появления либретто первой белорусской оперы «Селянка» Станиславу Монюшко было двадцать семь лет, а Винценту Дунину-Марцинкевичу – тридцать восемь.
Как же это получилось, что и имена перепутаны, и с возрастом неувязка?
Сделаю предположение, на макете с именами было все в порядке: слева сидел драматург Дунин-Марцинкевич, справа стоял композитор Монюшко. А потом их зачем-то поменяли местами (зачем – еще поговорим) и усадили обоих на скамейку, при этом имена на табличке поменять забыли. В результате Монюшко стал Дуниным-Марцинкевичем, а Дунин-Марцинкевич – Монюшко!
Мой приятель-искусствовед по этому поводу вспомнил «Мастера и Маргариту» и тем самым подарил мне эпиграф к этой историйке.
Глядя на только что представленную публике бронзовую пару, приятель поделился наболевшим. Он с 2013 года активно участвовал в подготовке юбилея и сборе подписей, но отошел тогда, когда стало понятно, что памятник будет «на двоих».
– Говоришь, странный памятник… Вежливость – наше все! Смотри, сколько здесь перекручено. Во-первых, скамейка… В середине XIX века никаких скамеек в Минске не было – ни на улицах, ни во дворах, ни в парках. Появились они лишь в конце века. Во-вторых, одежда… Посмотри во что одет Дунин-Марцинкевич! Это же крестьянский наряд, а он шляхтич и не просто шляхтич, а человек, для которого дворянское происхождение – его подтверждение – было чуть не главным делом жизни. Существует мнение, что его дворянство было фальшивым – он даже в Володарке сидел за подделку документов. Тем больше он ценил, что правдами и неправдами подтверждения добился! Род свой и фамильную приставку Дунин вывел от какого-то датчанина из XI века! Представляешь, какой была бы его реакция, узнай он, что на памятнике изображен в крестьянской одежде? В третьих, фигура... Драматург был горбат, и сильно горбат! Ясное дело, не нужно лепить горбатого, но и спортсмена с идеально прямой спиной из больного человека делать не надо. Это оскорбительно – и для него, и для всех нас. Ну, и в четвертых, отношения… Музыкант и драматург, хоть работали некоторое время вместе, относились друг к другу с большой неприязнью. Ты это знал?
***
Собрание писем Станислава Монюшко «Лiставанне»
Да, я это знал. Когда-то задолго до появления памятника на площади Свободы, в мою библиотеку попала книга «Лiставанне» («Переписка»), где опубликованы письма композитора. Среди многих я наткнулся на письмо композитора к жене. Из него становятся более понятными отношения создателей белорусской оперы как раз в период работы над «Селянкой».
(рисунок Монюшко с женой Алесей)
«Мой Ангелочек, мне не нужно просить у тебя прощения за медлительность с письмами – ведь в этом нет моей вины. Подлесье и Скуплин так далеко в стороне от почты, что нет никакого желания писать. А когда я приехал в Минск, то нашёл на почте два твоих письма и посылку, за которую целую твои лапочки нежнейшим образом. Умоляю тебя только – больше не посылай ничего на имя Марцинкевича. Оказывается, этот человек не слишком порядочен. Он тут хотел обмануть одного молодого человека, утаив положенные тому 800 рублей серебром. Молодой же человек, как выяснилось, оказался шутником: потратив несколько недель в Минске по этому делу, он наконец собрался домой и, уезжая, решил от души отыграться на Марцинкевиче – заказал в Кафедральном соборе саван, погребальные фонари и прочий реквизит, после чего отправил все это к нему домой.
И вот, начинают звонить – а ты знаешь, что минские колокола шутить не любят и что для местных зевак уже это – праздник. Все спрашивают: по ком звонят? Старики отвечают, что, мол, «горбатый Марцинкевич, что живёт за Губернаторским садом, помер». Весть быстро разлетается по городу. Тут, на беду, сам Марцинкевич встречает тех, кто несёт саван и фонари, и спрашивает:
– Кому несут?
– Марцинкевичу.
– Какому?
– Горбатому.
Гвалт! Суматоха – полиция ищет, кто устроил эту проделку. Весь город ищет виновника, а тот тем временем уже давно удрал.
Подобные анекдоты скрашивают жизнь обывателей. И остроумно, и поучительно.»
Что-то это мне напоминает...
Я обещал, что наша историйка закончится памятником, и вот выполняю свое обещание. Даже вдвойне!
Мне все время казалось, что памятник замечательным белорусам что-то напоминает, но никак не мог вспомнить что же именно. Ответ явился во сне. Приснилось, что тихо ненавидевшие друг друга советские вожди, мирно сидят на скамейке: Ленин слева, Сталин справа: он то сидит, а то вскакивает и стоит – слушает, что говорит Ильич.
А говорит он следующее.
- Я, знаете, в искусстве не силен, – говорит Ленин, и Сталин немедленно узнает в сказанном ленинскую цитату. - Искусство для меня, это… что-то вроде интеллектуальной слепой кишки, и, когда его пропагандная роль, необходимая нам, будет сыграна, мы его — дзык, дзык! — вырежем. За ненужностью!
- Возможно ли это? - отвечает цитатой Сталин. - Конечно, возможно, если не исключено.
- Из всех искусств для нас важнейшим является кино! - задумчиво говорит гипсовый Ленин и с ненавистью смотрит на по соседству расположившуюся скульптурную группу из бронзы.
- Кадры решают все, - замечает Сталин и раскуривает трубку. - Но только на кладбище осуществимо полное тождество взглядов.
«Или в кладбищенских памятниках», - думаю я и просыпаюсь. А проснувшись, вспоминаю и то, на что похож памятник на площади Свободы, и то, что его праобраз стоял до войны возле «ленинки», как называли еще во времена моего студенчества библиотеку имени Ленина. А потом началась война, и фашисты оторвали головы Ленину и Сталину. Прямо как конферансье у Булгакова! Восстанавливать его после войны не стали. Но вот, появилась новая скульптурная группа...
Назывался тот памятник «Ленин и Сталин в Горках». И что интересно, был еще один с тем же называнием. Там Ленин сидел, а Сталин стоял рядом. Этот был как две капли воды похож на набросок, который лег в основу памятника. Впрочем, судите сами.
„В наше время со слабыми не принято считаться, — считаются только с сильными.“ - Сталин
