Свист над водой, или Историйка о главной белорусской мелодии
"Многие говорят мне, что быть чужаком — это очень удобно,
что чужак видит такие вещи, которые глаз местного просто не замечает.
Мне не очень нравится эта мысль. Я чувствую себя чужаком и здесь, и там.
Я забыл чешский, но так и не выучил английский".
Милош Форман, кинорежиссер
Я давно заметил, что там, где мы напеваем, американцы насвистывают. На воде свист, даже тихий, становится громким и разносится на удивление далеко.
Вечерами, когда спадает жара, я выхожу на прогулку вдоль реки. Сюда же, на набережную, стекаются парами и поодиночке многие десятки обитателей этого небольшого северного городка. И вот в какой-то момент за разговорами, смехом, музыкой и просто шумом я слышу свист.
***
Я вслушиваюсь в мелодию и понимаю, что знаю ее с раннего детства. Только как же она называется?
Тааам-та-ба-дам-бам-пам-па-ба-дам
Там-там-там-тааам-там-там-да-дам…
В свете фонарей мужчина лет сорока неторопливо идет по набережной и насвистывает. И с каждым шагом приближается ко мне. Лицо прохожего то вспыхивает молочным светом под очередным светильником, то гаснет и пропадает в межфонарных сумерках.
Что же он такое свистит? Что свистит?! Что?!!
Тааам-та-ба-дам-бам-пам-па-ба-дам…
Эта мелодия у меня в крови, я не могу отделить себя от нее. Может, потому и не получается вспомнить ее имя, что она – это я сам?
***
Я не умею свистеть и тихо-тихо – едва шевеля губами – подпеваю. И откуда-то из прошлого, как из тумана, проявляется картина: юноша и девушка, прижавшись друг к другу и, разделив одни наушники на двоих, сидят на скамейке и слушают музыку. Он с закрытыми глазами, она беззвучно плачет.
Два птенчика… Школьники…
Я не знаю, что за беда у них случилась. Но я знаю место, куда они пришли: сюда, на эту скамейку, приходят прощаться.
Это скамья изгнания, скамья эмиграции, скамья разлуки…
Это скамья Огинского… Музыкальная скамья, играющая знаменитый полонез. Тот самый, который вот прямо сейчас насвистывает идущий по набережной американец
***
Свист – не оркестр… Он прост, лаконичен и может не так уж и многое – разве что достать сердце из груди и сжать его так, что на мгновение потемнеет в глазах. И поймешь, что ни пространство, ни время ничего не значат.
Через океан, через два с лишним века, звучит мелодия, от которой в горле набухает ком и трудно дышать.
Потому что Великопольское восстание подавлено. Мы проиграли. И надо уезжать.
***
Родовая усадьба Огинских Залесье
В августовскую ночь 1794 года политик, дипломат и один из руководителей только что разгромленного восстания князь Михал Клеофас Огинский вышел за ворота родовой усадьбы Залесье, что неподалеку от Сморгони, и присел на скамью. Ему хотелось побыть одному. До отъезда оставалось чуть меньше часа. Небо над лесом уже слегка порозовело. Начинался новый день. День, когда он покинет пределы разорванной на части Речи Посполитой.
Князь уезжал, не надеясь когда-нибудь вернуться в Залесье, не мечтая, еще раз увидеть Варшаву… Он уезжал навсегда. И сейчас, сидя на деревянной скамье он прощался со всем тем, что сопровождало его на протяжении двадцати девяти лет прежней жизни. В дорожном саквояже лежал сверток с нотами только что начерно записанного полонеза №13 ля-минор “Прощание с Родиной”, а сам автор, словно боясь забыть сочиненную мелодию, еле слышно напевал одну и ту же строку.
Тааам-та-ба-дам-бам-пам-па-ба-дам…
Впереди его ждали Константинополь, Париж, Венеция, неизвестность.
***
В 2015 году к 250-летию со дня рождения Михала Клеофаса Огинского было решено в историческом центре Минска, на месте снесенного в 1990-х здания Малого гостиного двора, поставить музыкальную скамью в память о композиторе.
Поставили... Получилось не очень – совок с лубком... Ну да ладно, такое в Минске не редкость. Хорошо, что есть!
Для меня это памятник всем уехавшим – по своей и не по своей воле.
Музыкальная скамья Огинского в Минске
***
С этой мыслью я встаю и делаю шаг навстречу человеку, насвистывающему самый известный в мире полонез.
– Добры вечар! Вы выпадкова не з Беларусi? – говорю я и улыбаюсь.
Мужчина смотрит на меня растерянно. Он ничего не знает ни об Огинском, ни о том, по какому поводу был написан полонез. Просто, как это нередко бывает, услышал мелодию и никак не может отделаться – свистит.
– Я вообще-то тоже эмигрант, – говорит он, выслушав мой рассказ. – В седьмом поколении. Мой пра-пра-...-прадед вывез семью из Литвы. Мы осели здесь и живем чуть не от основания города.
Мне хочется сказать ему, что Литва “в седьмом поколении” это та же Беларусь. И что сам я трижды эмигрант и "перекати-поле", и rolling stone, и бог знает, что еще...
В каком-то смысле, таков же и мой тезка Михал Клеофас. Навсегда покидая пределы Речи Посполитой, у него и мысли не было, что всего-то через восемь лет он вернется Залесье – достраивать родовое имение, затем поедет в Санкт-Петербург, пойдет на службу к русскому царю – станет членом Сената и доверенным лицом Александра I. Еще через несколько лет подаст в отставку и в старости уедет во Флоренцию, чтобы там умереть и обрести последнее пристанище в базилике Санта-Кроче, рядом с Данте Алигьери, Галилео Галилеем, Никколо Макиавелли, Микеланджело Буонарроти, Джоаккино Россини, Гульемо Маркони, Энрико Ферми и еще тремястами выдающимися флорентийцами.
Захоронение Михала Клеофаса Огинского в базилике Санта-Кроче во Флоренции
Эмиграция страшит. Она парадоксальна и непредсказуема. Те, кто с ней знаком, об этом знают. А те, кто пока не знают, могут присесть на скамью Огинского, закрыть глаза и услышать звуки музыки, которая обещает новую неизвестную судьбу.
– полонез Огинского. Одно из многих исполнениний.
