"И какой он немец – он минчанин", или Пять историй из жизни старого Минска

Иван Караичев

1

Меня зовут Альберт Риттер. Это сейчас у вас шоколадки, названия которых вы неправильно произносите. Запомните, только Риттер Шпорт! Тридцать лет с небольшим я учил детей почти всех национальностей на дому. Учил русскому языку, да. Даром что немец. Мой отец приехал сюда заработать на строительстве вокзала. Сейчас его нет, и большинство минчан даже понятия не имеют, где он был и думают, что в Минске всегда был только один вокзал, но их было два. Жили мы на нынешней Грушевке. Какой был район! Рядом - Немецкая слобода, как называли тогда. Вы думаете, улица Карла Либкнехта просто так появилась именно здесь? Нет, все это неспроста. Все мы были здесь. Я прямо скажу, царское правительство нас привечало. Вы понимаете мою речь, слово «привечало»? Что такое Минск? Знаешь, у меня была ученица, пани Ванда. Представляешь, я чиню ботинок у Мендла, чтобы немец Альберт в надлежащем виде явился к пани Ванде преподавать русский ее сыну – католику Каролю. Вот как было все переплетено в Минске. А потом ее сын Кароль сдал русский на «отлично» и поступил в университет Санкт-Петербурга. Она пришла ко мне и плакала два часа. Она не могла представить, что в этой империи католик мог поступить в университет. Но ему как-то разрешили, хотя большинство не сильно щадили. У меня была славная жизнь. Умер сам, а ведь могилы немцев после 1944 года убирали с глаз долой. Как будто покойники могут поддерживать этого нелюдя Гитлера. Не дожил я, и это хорошо. Умер сам, тихо положили под липой. Ее еле срубили несколько лет назад.

Мне кажется, это непорядок, когда экскаваторщик стряхивает пепел на твой череп и орет на кого-то: а что я, что я, знал, что тут кладбище? А на самом деле раньше все знали, и я думаю, надо более педантично исследовать архивы. Там все есть. Город растет, это важно, но кладбищ не так много, чтобы по ним вот так смело экскаваторами шагать.

2

Меня зовут Мендл. Родился в 1886 году, так у вас говорят. Я жил по совести. Делал сапоги барышням. И русским, и нашим, и всем, кто ходил. Даже немец ходил, Альберт, так я вам скажу, что очень начитанный и культурный человек. И какой он немец – он минчанин. Мы всегда так интересно общались. Ко мне все относились хорошо. Никто не обижал старого Мендла, и я не удивлен - это Минск, здесь свои законы. И вы представляете, нам с Фейгой в 1926-м году Б-г вдруг послал дочь. Как мы радовались. Три сына, такие красавцы, старший уже студент, и вот теперь - дочь. Я ее на руках носил. Я ей обещал все на свете. Откуда только силы брались? Но… я даже не помню 1934-й год. Она умерла. Врачи говорили - инфекция. Но что за инфекция в 1934-м году, если у вас лучшая медицина в мире? Или вы врете? Я пошел разобраться, но мне только угрожали лагерями, хотя мне уже было все равно. Кто мне вернет мою дочь? Похоронили мы ее на Еврейской.

Уже не то, чтобы можно было, но можно. Ей было всего восемь, а мы думали, что все эти детские инфекции позади. Моя малышка. Я ее нес сам. Никому не разрешил. Эти только молитвы читают да деньги берут. Сам принес. Потом сидел на могиле два дня. Еле увели. Дети говорят: пойдем, отец. Куда пойдем? Зачем? Потом спал три дня. Проснулся, а ее нет. А потом война. Я сказал: дети, не суетитесь. Старый Мендл ошибся. Вы сегодня чествуете Яму на Мельникайте. Ну, как чествуете... Только старые евреи приходят. Минчане не приходят положить камни к убитым минчанам. А про Яму на Тучинке и не знаете. Это возле кирпичного завода, но как сегодня минчанину объяснить, где на Тучинке был кирпичный завод? А евреи почти все уехали. Хорошо, что дочь этого всего не увидела. Хорошо, что она не шла со мной вниз по Ратомской. Хорошо, что ее не клали в карьер лицом вниз и тут же не пристреливали. И я смотрю сверху. Могила дочери. Снесли в 1970-е…

Мы там вам все прощаем. Тело в земле - это все относительно. Но я не понимаю, почему корова паслась прямо над могилой моей дочери? Почему потом, когда запретили гонять коров по городу, прямо над могилами построили футбольное поле? Почему дети забивали гол или выбивали мяч на угловой над телом моей дочери? Почему всем все равно? Кто это объяснит?

3

Меня зовут Кароль. Как меня только в Минске не называли, но вот такое имя. Мы жили почти на окраине, сегодня здесь цирк. Спускаешься по Юрьевской вниз, переходишь улицу. Слева – трущобы, в которых нечистоты сливают прямо в реку. Там у вас сегодня много и красиво пьют. А раньше много и некрасиво умирали. Бедный был район. Все толпились у реки. Странно, что вы никак не отметили эту улицу. Конечно, это не Губернаторская, это милая сердцу Юрьевская с тенистыми небольшими домами. Я сидел ночью на скамейке и играл с Луной, которая пряталась в кроне деревьев. В Минске своя Луна. Сегодня прямо в середине бывшей Юрьевской (еще ее называли Юровская) строят дворец, многие возмущаются. Не знаю, что сказать. Многое раньше делалось бездумно, делается и теперь. У меня была замечательная карьера в Санкт-Петербурге, и самое удивительное, что меня взяли на работу, я даже мог бы дорасти до статского советника. Хороший польский, превосходный русский, я Риттеру каждый раз к нашему Рождеству присылал бутылку хереса, шоколад и открытку. Если бы не Риттер, кем был бы я? А ночью мне снился Минск. Мне снились липы и клены Юрьевской, снилась луна. Меня манил Петербург, а снился Минск. И кто мог подумать, что я его скоро увижу? Тиф. Ездили в Ставку переводить, и вот поди ж ты. Фронтовые события не миновали, мне дали отпуск, поехал в Минск к теткам, но здесь было еще хуже. Зря я уехал, и ведь меня отговаривали! Но в перерывах между жаром мне снился Минск, в бреду, в горячечном бреду я рвался в Минск.

Похоронили меня на Золотой Горке, отпели как полагается. Похоронили ближе к дороге. Прошло время. Я лишь со светлой грустью смотрел на экскаваторщика, который вышел на перекур, взял мой череп и вставил в него сигарету: на брат, покури, мы строим Дом Искусств, новое время начинается, брат. Раньше Минск был как будто одной большой семьей. Никого не удивляло имя Кароль. А теперь мой череп бросают обратно в яму, так как пришел бригадир… Какой позор!

4

Меня зовут Фатима. Никто, кроме маминой мамы, меня так не называл. Фаня, сколько стоят помидоры? Фаня, сколько стоят потрошки? А почему не семь? У меня брали помидоры все: и евреи, и православные, и католики, и комсомольцы. Мы молимся в мечети, но живем в Минске, а в Минске все равны. Да, Мендл, хочешь разломаю этот помидор руками, и ты увидишь его сердце? Всем по семь, но тебе по четыре, мой хороший! Как твои дети? У тебя, говорят, дочь родилась? Ай, какое счастье! Мендл, возьми эту зелень, вы же едите зелень? Бери, это подарок, приходи еще, самые лучшие пожелания твоей Иде. Послушай, Мендл, есть дело. Приходили комиссары третьего дня и отобрали ножи и сказали - режь только магазинными. Но как ими резать, если мой отец резал другими, хорошими, и дед резал? Почему комиссарам надо уничтожать наш рынок, что мы им сделали? И у вас говорят, отбирали ножи? Во имя революции? Они видят угрозу в наших помидорах, они думают, что мы с нашими ножами опять сделаем восстание? Вот какие проблемы тогда меня волновали. А сегодня меня уже ничто из этого не волнует. Но неприятно, когда прямо над твоей могилой сидят совсем юные мальчики и пьют пиво. В наше время это было невозможно: мальчики читали книги и мечтали. А откуда им знать, что под их ногой лежит мое тело? Разве наше кладбище как-то обозначено? Когда сносили все наши памятники, так даже христиане крестились - не по душе им это было.

Приезжало КГБ, ходили совещались, как можно сносить памятник герою Советского Союза Александровичу? И не снесли. А могилу простой Фатимы и соседки моей Раузы можно. Ну, кто такая Фатима? Разве вспомнит сейчас у вас кто-то, у кого были лучшие помидоры в Минске и лучшая зелень?

5

Меня зовут Петр. Мы жили на Ляховке. Пётра – так меня звали в детстве. Детство было непростым. Каждый выращенный овощ стоил денег. Отец горбатился на фабрике и умер в цеху, в котором у вас сейчас танцы. Танцы, а его тогда вынесли на улицу, было уже темно, они сильно перерабатывали. Он пытался дышать, но не мог. Плыла минская Луна, отражалась в воде мутной тогда Свислочи. Все нам сольют свое дерьмо, а мы дальше по течению – живи и дыши этим. Отца очень жаль. Я его любил, вроде грубый был, но и ласковый. Трудно быть ласковым, когда двенадцать часов у станка в цеху, где нельзя продышаться. Одна радость – завод был рядом, мы ходили вдоль реки, чтобы отнести отцу еды. Но не выдержал он. А однажды у меня не заметили кашель. Лето, не стоит беспокоиться. Так казалось родне. Меня положили в больницу, матери удалось договориться, но она, бедная, даже не могла приходить каждый день. Дети другие, отец, огород – много было дел, не так, как у вас сейчас. Мне становилось хуже, я бредил и не помню этого. Мне потом мать рассказывала. Она пришла, долго гладила мое лицо. Как я мог понимать, что она со мной прощается, это просто кашель, пусть и с кровью – я крови не боялся. Хоронили меня тихо. Мама рыдала на холмике, а не все мои братья и сестры даже понимали. А потом она рыдала второй раз.

Кладбище снесли сразу после революции. Сначала здесь был пустырь. Потом напротив построили радиозавод. После войны открыли троллейбусное депо. Она не могла поклониться могиле – пришла, а могилок нет. Потом лежало мое тело под троллейбусами в тени. Ночные объявления в радиорубке, фотосъемки для журналов, ковыряние механиков, первая смена уже в полпятого утра, потом троллейбусов стало больше, они начали загораживать соседние улицы, потом депо закрыли. Ночью висела Луна над пустым депо, не приоткрывая тайну правого угла. А там мы – выпускник Петр, сестра милосердия Аглая, Стефания, которая всегда не боялась говорить, что белорусы имеют право на мнение, и это в имперской России! Смелая женщина, и тоже нашла упокоение на Госпитальном кладбище. Лежать бы нам и лежать, хотя тело – это так относительно…

***

Многие минские кладбища не обозначены, ограды и все признаки захоронений снесены бульдозерами, однако захоронения остались в земле. Это православные кладбища на Сторожевке и у Обсерватории, часть католического на Золотой Горке, иудейское на Сухой, мусульманское на Грибоедова, лютеранское – сквер у Карла Либкнехта.

Вскоре на территории бывшего троллейбусного депо появится жилой квартал. Напомню, что именно вдоль Красной от нынешнего пр. Машерова до Киселева по мнению некоторых краеведов находятся массовые захоронения бывшего Госпитального кладбища.

Можно сколько угодно говорить, что весь город стоит на костях, но это не повод по-скотски к ним относиться. Упомянутые кладбища нуждаются в скорейшем обозначении, желательно – в ограде по периметру. Нельзя сносить кресты и другие обозначения захоронений. Давайте не трогать могилы. Давайте не забывать, что все мы – минчане.

"Давайте не забывать, что все мы - минчане"... Давайте не забывать! И те, у кого за плечами тени многих поколений минских предков, и те, кто только недавно приехал в Минск и еще не успел почувствовать совершенно особенный характер нашего города.

За шесть лет существования блога "Минские историйки" мне впервые захотелось опубликовать чужой рассказ. Не только потому что он показался мне близким по духу, но и потому что он очень минский! В нем оживают сегодня кажущиеся сказочными отношения между довоенными минчанами. И не важно жили в дорогом нам городе люди с именами Альберт, Мендл, Кароль, Фатима и Петр или выдуманы автором, важно то, что они предстают перед нами, как живые. И то, что за их спинами различим по большей части исчезнувший, но по-прежнему живой Минск.

Михаил Володин